Книга Антисталинская подлость - Гровер Ферр

Вам и ЦК ВКП(6) известно, как Сырцов и его оставшиеся в Сибири кадры вели борьбу против меня, создав в 1930 г. группу, которую ЦК ВКП(б) разгромил и осудил как беспринципную групповщину, но в обвинении мне приписывается поддержка этой группы и после отъезда из Сибири Сырцова руководство этой группы. Особо поразительный материал о создании мною к[онтр].р[еволюционной]. латышской ][428 нац[ионалистической]. организации в Сибири. Один из основных обвинителей меня не латыш, а литовец (сколько я знаю, не умеющий по-латышски ни читать, ни говорить) Турло, прибывший в Сибирь на работу в 1935 году, но показания о существовании к[онтр].р[еволюционной]. националистической организации Турло дает, начиная с 1924 года (это очень важно для того, чтобы видеть, какими провокационными методами велось следствие по моему делу), причем Турло даже не указывает, от кого он слышал о существовании лат[ышской]. нац[ионалистической]. контрреволюционной организации с 1924 года. По протоколу Турло, он, литовец, вошел в латышскую национ[ионалистическую].к[онтр].р[еволюционную]. организацию с целью отторжения от СССР территории и присоединения к Латвии. В показаниях Турло, Тредзена говорится, что латышская газета в Сибири восхваляла буржуазную Латвию, но не приводится ни одной цитаты и не указывают ни на один номер. Отдельно я должен сказать об обвинении меня в связи с германским консулом и в шпионаже.

Показания о банкетах у консула и якобы разложении актива дает обвиняемый Ваганов, прибывший в Сибирь в 1932 году или в 1933 году, и начинает с 1923 года (это результат той же провокации, что и в показаниях Турло) описание банкетомании, разложения и т. д., причем опять без указания, от кого он это знает. Правда заключается в том, что когда я был председателем крайисполкома и в Сибири представителя НКИД не было, я два раза в году (в день принятия Веймарской конституции и в день подписания Рапалльского договора) бывал на приемах у консула, но это я делал по предложению Наркоминдела. Ответных банкетов я не устраивал, и мне было даже указано на неправильность и некорректность такого поведения. Никогда ни на охоту с консулом я не ездил и разложения актива не допускал. Правильность моих слов может подтвердить и домработница, жившая у нас, и служащие хоз[яйственного]. отдела крайисполкома, и шофера, ездившие со мной на машине. Нелепость этих обвинений видна еще из того, что если я был германский шпион, то германская разведка для сохранения меня должна была категорически запретить афиширование такой близости моей с консулом, но ни к[онтр].р[еволюционером]., ни шпионом я никогда не был. Каждый ][429 шпион, естественно, должен стремиться ознакомиться с наиболее секретными решениями и директивами. Вы неоднократно в моем присутствии говорили членам ЦК, что каждый член ЦК имеет право знакомиться с особой папкой П.Б., но я никогда не знакомился с особой папкой, и это может подтвердить Поскребышев.

Провокацию о моем шпионаже в своих показаниях подтверждает б[ывший].команд[ующий]. СибВО Гайлит, и я вынужден Вам описать, как фабриковались эти показания.

В мае 1938 года майор Ушаков мне зачитывал выдержку из показаний Гайлита, что в выходной день Гайлит меня видел гуляющим вдвоем по лесу с германским консулом, и он, Гайлит, понял, что я передаю герм[анскому], консулу полученные от него секр[етные]. сведения. Когда я указал Ушакову, что начиная с 1935 года меня сопровождает комиссар и разведка НКВД, мне пытались навязать, что я на машине от них удрал, но когда выяснилось, что я и управлять машиной не умею, то меня оставили в покое. Теперь в деле моем вложен протокол Гайлита, из которого эта часть изъята.

Прамнэк показывает, что он со мной установил к[онтр].р[еволюционную]. связь во время январского пленума ЦК ВКП(б). Это наглая ложь. Я с Прамнэком никогда ни о чем не говорил и во время январского Пленума ЦК ВКП(б) после окончания своего доклада тут же перед трибуной в группе секретарей крайкомов, которые требовали указать время, когда можно придти в НКЗ для разрешения ряда вопросов, имел следующий разговор. Прамнэк меня спросил, когда можно придти в НКЗ, и я ему назначил на другой день после 12 часов ночи, но он не пришел. Врет Прамнэк, что я тогда болел, через секретарей и комиссара НКВД можно установить, что начиная со дня выхода из больницы 11 января я каждый день был в Наркомате до 3—4 часов утра. Чудовищность клеветы ясна и из того, что такой опытный заговорщик, каким изображен я, через месяц после ареста Межлаука устанавливаю безбоязненно связь по паролю Межлаука.

Н. И. Пахомов показывает, что еще во время июньского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 года они с Прамнэком обсуждали вопрос, как использовать меня как наркома земледелия для к[онтр].р[еволюционной]. организации. О предполагаемом ][430 моем назначении мне стало известно от Вас в конце октябрьского Пленума 1937 г. и после окончания Пленума я помню, что члены П[олит]б[юро] не все знали об этом предположении. Как можно поверить такой провокационной клевете, которую показывают Пахомов и Прамнэк?

Евдокимов говорит, что о моем участии в заговоре он узнал в августе 1938 года и что Ежов ему говорил, что он принимает меры, чтобы сохранить мне жизнь.

В июне месяце 1938 года Ушаков меня подверг жестоким истязаниям, чтобы я признался в покушении на Ежова, и оформлялись эти мои показания Николаевым не без ведома Ежова. Разве так мог бы поступить Ежов, если хоть слово правды было в том, что говорит Евдокимов?

На даче у Ежова вместе с Евдокимовым я был, но никогда меня Ежов ни другом, ни опорой не называл и не обнимал. Это может подтвердить Маленков и Поскребышев, которые тоже там тогда были.

Фриновский в своих показаниях открывает еще один источник провокации по моему делу. Он показывает, что будто бы узнал от Ежова о моем участии в заговоре в апреле 1937 г. и что Миронов (нач[альник]. НКВД в Новосибирске) тогда в письме запрашивал Ежова, что он, Миронов, „может выйти на Эйхе“ по заговору как участника заговорщической организации. Миронов приехал в Сибирь только в конце марта 1937 года и без материалов уже получал от Ежова предварительную санкцию, на кого вести провокацию. Любой человек поймет, что то, что показывает Фриновский, есть не попытка меня прикрыть, а организация провокации против меня. Выше я подчеркнул в показаниях Турло и Ваганова года́, с которых они начинают свои показания, несмотря на нелепость. Ушакову, который тогда вел мое дело, нужно было показать, что выбитые из меня ложные признания перекрываются показаниями в Сибири, и мои показания по тел[ефону]. передавались в Новосибирск.

С откровенным цинизмом это делалось, и при мне лейтенант Прокофьев заказывал тел[ефон]. с Новосибирском. Теперь я перехожу к самой позорной странице своей жизни и к моей действительно тяжкой вине перед партией и перед Вами. Это о моих признаниях в к[онтр].р[еволюционной]. ][431 деятельности. Комиссар Кобулов мне сказал, что нельзя же было все это выдумать, и действительно я никогда не мог бы это выдумать. Дело обстояло так: не выдержав истязаний, которые применили ко мне Ушаков и Николаев, особенно первый, который ловко пользовался тем, что у меня после перелома еще плохо заросли позвоночники, и причинял мне невыносимую боль, заставили меня оклеветать себя и других людей.