Книга Радуга тяготения - Томас Пинчон

Но вот примерно теперь переваливают Чичерин и Джакып Кулан через невысокие шиханы и спускаются в аул, который искали. Селяне собрались кругом — весь день у них байрам. Тлеют костры. Посреди толпы расчистили пятачок, и даже из такой дали слышны два юных голоса.

Это айтыс — певческое состязание. В глазу всего аула стоят юноша и девушка, и у них происходит эдакая насмешливая — ну-ты-мне-как-бы-нра-вишься-хотя-в-тебе-к-примеру-пара-странностей-имеется — вроде как игра, а мелодия шныряет туда-сюда из кобыза и домбры, на которых плямкают и тренькают. Народ хохочет над удачными строчками. Тут главное — не расслабляться: обмениваетесь четырехстрочными куплетами, первая, вторая и четвертая строки в рифму, хотя длины произвольной, лишь бы дыхания хватало. Но все равно дело хитрое. Доходит и до оскорблений. В некоторых аулах после айтыса партнеры по многу месяцев не разговаривают. Когда Чичерин и Джакып Кулан въезжают в аул, девушка высмеивает лошадь противника, которая… ну, самую малость, ничего серьезного, однако все равно кряжистая… вообще-то на самом деле — жирная. Очень пузатая. Парня это задевает. Он заводится. В ответ выпуливает про то, как соберет всех своих друзей и расхерачит и ее, и всю ее семью. Публика реагирует эдаким «хмм». Никто не смеется. Девушка улыбается как бы через силу и поет:

Ты, как я гляжу, хлещешь кумыс,

И в речах твоих плещет кумыс.

Что ж ты делаешь, друг, когда брат мой

Ходит, краденый ищет кумыс?

Ой блин. Помянутый брат сейчас лопнет от хохота. Парнишка в ответ поет уже не слишком радостно.

— Это надолго. — Джакып Кулан слезает с коня и разминает колени. — Вон он сидит.

Очень старый акын — странствующий казахский певец — дремлет с пиалой кумыса у костра.

— Ты уверен, что он…

— Споет. Он всю эту землю насквозь проехал. Не спеть — это он свое ремесло предаст.

Они садятся, им передают пиалы сброженного кобыльего молока с кусками барашка, лепешками, горстью земляники… Юноша и девушка бьются голосами — и Чичерин вдруг понимает, что скоро кто-нибудь явится сюда и начнет записывать вот такое Новым Тюркским Алфавитом, который он помогал лепить… и вот так все это канет.

То и дело он поглядывает на старого акына, который не спит — только притворяется. На самом деле он излучает некий наказ певцам. Доброту. Ощущается безошибочно, как жар углей.

Медленно, по очереди оскорбления пары становятся мягче, забавнее. В ауле мог случиться апокалипсис, но теперь вместо него уморительное сотрудничество — будто у пары комиков в варьете. Они из кожи вон лезут, чтоб угодить слушателям. Последнее слово за девушкой:

Ты про свадьбу обмолвился вдруг?

А у нас и так свадьба, мой Друг, —

Это шумное наше веселье,

Этот наш теплый песенный круг.

И ты мне все-таки нравишься, хотя есть в тебе что-то эдакое… Пиршество набирает обороты. Голосят пьяные, болтают женщины, а малышня ковыляет то из юрт, то в юрты, да и ветер разогнался. Затем странствующий певец принимается настраивать домбру, и возвращается азиатское молчание.

— Ты все уловишь? — спрашивает Джакып Кулан.

— Застенографирую, — отвечает Чичерин, и «г» у него несколько глоттально.

ПЕСНЬ АКЫНА

С края света явился я.

Из легких ветра явился я.

Ужас такой мои видели очи,

Что даже Джамбул не воспел бы его.

Страх в моем сердце настолько силен,

Что железо резать ему нипочем.

В старых преданьях рассказы есть

О тех временах, что не помнит Коркыт,

Который добыл из древа ширгай

Первый кобыз и первую песнь, —

И в те времена в далекой земле

Горел негасимый Киргизский Свет.

В той земле неизвестны слова,

А очи горят, что свечи в ночи,

И лик Бога таится там

За непроглядной маской небес —

У высокой черной скалы в пустыне,

Когда наставали последние дни.

Будь та земля не так далека,

Будь ей известны и слышны слова,

Бог бы тогда золотым был кумиром

Или же в книге бумажным листом,

Но Он сияет Киргизским Светом,

Как-то иначе Его не познать.

Рев Его гласа — сама глухота,

Блеск Его света — сама слепота,

Стопы Его сотрясают пустыню,

На лик Его не взглянуть никому.

И человек не бывает сам свой,

Если узрит он Киргизский Свет.

И говорю вам: Его я видал

В дальней земле, что древнее тьмы,

Куда не заглянет даже Аллах.

И вот борода моя — сплошь изо льда,

Мне шагу без посоха не ступить,

Но этот свет обратит нас в детей.

Мне теперь не уйти далеко,

Мне нужно снова учиться ходить,

А речи мои льются вам в уши,

Точно младенца бессмысленный лепет.

Киргизский Свет глаза отнял мои,

И я чую всю Землю, как несмышленыш.

Ехать на север нужно шесть дней

По саям крутым и серым, как смерть,

Затем по камням пустыни к горе,

Чьей вершины белая юрта видна.

И если в пути не случится беда,

Черный кекур сам вас найдет.

Но если рождаться вам не с руки,

Оставайтесь у теплых красных костров,

И под боком у жен, в аулах родных,

И свет вас тогда никогда не найдет,

И сердце отяжелеет с годами,

И очи закроются только во сне.

— Есть, — грит Чичерин. — Поехали, товарищ. — Снова в путь, за спиной догорают костры, звенят струны пирующего аула — но вот уже его и поглотило ветром.

Стало быть — в саи. Далеко к северу в последнем свете дня мигает белая вершина. А тут, внизу, уже затененный вечер.

Чичерин достигнет Киргизского Света, но не собственного рождения. Никакой он не акын, и сердце у него никогда не было готово. Свет он увидит перед самой зарей. Тогда он 12 часов проваляется навзничь в пустыне, в километре под спиной у него доисторический город грандиознее Вавилона в задушенной минеральной спячке, а тень высокого кекура, заостряющегося к верхушке, танцует с запада на восток, и над Чичериным хлопочет Джакып Кулан, суетливый, как дитя с куклой, а на двух конских шеях высыхают кружева пены. Однако настанет день, и, как и горы, как и ссыльных поселенок с их бесспорной любовью к нему, с их невинностью, как утренние землетрясенья и ветер-тучегон, чистку, войну и миллионы за миллионами душ, изошедших за ним, Его он едва вспомнит.

Но в Зоне, таясь в глуби летней Зоны, Ракета — ждет. Снова так же притянет его…