Книга Возвращение в Египет - Владимир Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словно не чувствуя, что то, что он рисует, меня смущает, кормчий всякий раз зовет смотреть, что получилось. Глядя на свой набросок, он смягчается, даже, кажется, утешается, будто всех нас и вправду ждет этот Город и ворота его открыты. Любые мои вопросы для него радость, на каждый он охотно дает пояснения. Впрочем, я давно уже задаю их из вежливости. Самое важное на его рисунках повторяется под копирку. В центре – гора, на которой выстроен спасительный Город. Это гора Мориа, иначе – Храмовая гора, на ней прежде стоял Храм Соломона. На той же горе однажды, положив камень под голову, уснул Иаков, и здесь во сне ему явилась лестница, ведущая в Рай. Здесь же впервые вступил на землю изгнанный из Рая Адам. То есть в этом месте по-прежнему земная юдоль, будто пуповиной, соединена с небесными чертогами. Все храмы кормчий рисует с высокими классическими портиками и колоннадой, выступающей прямо на паперть. Небо символизируют купола церквей, их и поддерживают колонны. В набросках кормчего всё правильно: здание Мира, очищенного от скверны, наверное, и не может быть другим.
Кормчий, когда я спрашиваю, почему на его рисунках нет теней, отвечает, что им неоткуда взяться. Город вознесен выше солнца, освещен он облаком Божественного присутствия. А этот свет теней не дает.
Часть своих писем мать так мне и не отправила. Вчера разбирал ее бумаги, оказалось, она до конца верила, что допишу «Мертвые души». Гадала, придумывала, что из «Синопсиса» войдет в третий том, главное – не изменю ли финал.
Я уже вам говорил, что в неполные четырнадцать лет, дело было в тридцать четвертом году на даче в Щербинке, мать после ужина завела со мной разговор, к которому, по всей видимости, готовилась. Начала с того, что, возможно, я слышал про убеждение, что, буде наш предок, Николай Васильевич Гоголь, завершил поэму «Мертвые души», дописал вторую и третью ее части, многое в России пошло бы иначе. Добавила, что оно разделяется всеми нашими родными. С этим, продолжала мама, связаны неоднократные, к сожалению, неудачные попытки родни довести его труд до конца, найти ответы на вопросы, которые Николай Васильевич поставил, но которые разъяснить и растолковать сил ему не хватило.
Я спросил ее, почему никто из наших не добился успеха, если мы, как она говорит, понимали, как это важно, на что мама сказала, что в подобных вещах, кроме желания и усердия, необходимы талант, воображение, темперамент, которых, наверное, недоставало. Что-то в ее словах меня не устроило, и я снова влез со своим обычным «почему?», на сей раз – почему недостало таланта. Раздраженно она повторила, что о такого рода предметах никто ничего толком не знает, но лично она считает, что беда в том, что Николай Васильевич не оставил прямых потомков и наследование в нашем роде шло лишь по женской линии. А женщины по своей природе зависимы, дар их редко бывает самостоятельным. Кажется, мама и тут ждала возражений, но я молчал, она сбилась, начала сворачивать разговор. Заявила, что намеренья каждого, кто брался за продолжение поэмы, скоро, как писал старший товарищ Николая Васильевича Александр Сергеевич Пушкин, сменялись холодными наблюдениями ума, в лучшем случае горестными заметами сердца. Повторила, что собственная немощь, досада на нее приводили к тому, что немалая часть написанного в итоге оказалась направлена против Гоголя, служила к его поношению.
Разговор, по многим обстоятельствам, был для нее нелегким, но теперь то, что собиралась, она сказала. Завершая беседу, мама своим мягким голосом предостерегла меня идти против Николая Васильевича, поцеловала, затем разрешила вернуться к новому кляссеру с марками. Сейчас, когда разговор в Щербинке разменял четвертый десяток, мамы уже нет на свете, да и я не ребенок, он не кажется мне приговором. История шла своим чередом, люди, в чьих жилах текла одна со мной кровь, проживали предназначенные им жизни. Всё это, пусть они и были пристрастны, стало неплохим комментарием к тому, что писал Николай Васильевич. С течением времени в таком комментарии начинает нуждаться любая книга.
Кормчий говорит, что лестница Иакова – путь в Небесный Иерусалим. Господь спускает ее всякому праведнику, оставляющему юдоль страданий. Именно с Храмовой горы раньше всего ушли воды потопа, на ней будет происходить и Страшный Суд, после которого угодные Богу по той же лестнице Иакова взойдут в Райские чертоги.
Когда занавес Святая Святых разорвался, Божественное присутствие покинуло Храм и рассеялось по миру. Благодати было так много, что ее хватило на каждый дом Бога, где бы oн ни находился, и на каждую душу праведного человека, которая тоже есть дом Бога.
Перед Страшным Судом Всевышний закинет в горькие воды связанную бегунами сеть, свой улов он сложит в лодку, которая станет Ноевым ковчегом для всех раскаявшихся, обратившихся к Богу. Вновь собрав святость мира, корабль пристанет к горе Мориа, где на прежнем месте будет восстановлен Единый Храм Единого Бога – прообраз Небесного Иерусалима. Новая завеса для входа в Святая Святых тоже будет сшита из бегунской сети, или полога.
Он повторяет, что, вконец устав, бегуны взойдут на борт кораблей-ковчегов. Прежде своими шагами они без устали вязали сеть. Ее Господь закинет в море греха, выловит, спасет всё чистое, непорочное. Иначе и оно сгинет, будет затянуто адской воронкой. Другой надежды нет. При Ное нас предупреждали, но разве помогло?
Капралов говорит, что дерево нашего корабля подобно дереву Ноева ковчега и вообще всякому дереву, которое Господь предназначил для спасения праведных. В конце времен оно пойдет на строительство Небесного Иерусалима.
Говорил он, и что Небесный Иерусалим с начала до конца будет возведен руками тех, кто, пройдя земной путь, сподобился воскреснуть для мира вечного. Оттого построенное ими, едва работа будет завершена, наполнится Божественным присутствием.
Про душу человеческую, обитающую в раю, я слышал от кормчего, что все «пути ее – пути приятные и все стези ее мирные».
Еще он говорит, что вот я, оставив козла с грехами, по тропе виток за витком начинаю подниматься вверх. Прямо у меня над головой, перекрывая куполом воронку, стоит солнце. Если смотреть на него в упор, оно за минуту выжжет глаза. Это и есть Небесный Иерусалим.
Кормчий говорит, что главное в страннике – недерзновенный нрав, кротость и что ему, Капралову, Бог этого не дал.
У капраловского наставника был дар, который приносил ему много страданий. Любимые, самые близкие его ученики вылеплены по образу и подобию мучивших учителя искушений. По своей природе он был номад, кочевник. Его крестом была вечная готовность встать и идти куда глаза глядят, оставить, забыть всё, даже Бога. Что касается последнего, он надеялся, что ученики этого не допустят, отмолят его. Они и вправду молились за учителя с такой верой, что Господь снисходил, с привычным милосердием отпускал грех. По словам Капралова, сам наставник судил себя строже, не раз говорил, что всепрощение не может не привести к большой крови. И вправду, его не стало в 1924 году, а спустя пять лет страна окончательно пошла вразнос.
