Книга Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

Старец Еремей хохотнул, на полных щеках высветился румянец, серые глаза прищурились и с насмешкой оглядели есаулов.

— Всякий дом потолком крыт, Ортюха! Нешто я не человек божий, не обтянут кожей? Нешто ты думаешь, бежав от церковной службы, я ради пропитания чрева своего неуемного сразу же с кистенем на большаке под мостом встал? Не-ет, братцы, года три по городам ходил со скоморохами. Да, видишь ли, брат Ортюха, хорошо звенят бубны, да плохо кормят. А по глухим дорогам буйные ветры скоморошьи немытые головы чешут. А в одну ночь на наш костер ватага беглых мужиков скопом навалилась, что и было малой деньги нами собрано, так и то взяли, ладно и то, что кистенями не побили, вожак угрозой остановил самых буйных, сказав, что казачьим атаманам такие дела не приглянутся. Хотел было я говеть, братцы, да брюхо стало болеть, вот и подался я с ними на разбойную Волгу с молитвой: «Подай, господи, пищу на братию нищую!»

Казаки снова посмеялись, а Матвей с теплотой в душе посмотрел на старца Еремея и подумал: «Умен отче Еремей. Видит, что есаулы в большой растерянности от такого воеводского коварства, и чтобы не пали духом, бодрит их веселыми словами!» Стараясь поддержать беседу, спросил:

— А на большаках, отче Еремей, нешто хуже было, чем на Волге? И на реке ведь струги купеческие не с одними звонкими свирелями плавали, но и с грозными пищалями!

Старец Еремей махнул рукой, отшутился:

— Да ведь, атаман, сам знаешь — на паршивого баней не угодишь: либо жарко, либо не парко! Так и нашему брату переброднику, все кажется, что за тем лесом калачи мягче, да меда слаще! Так и мыкались из одного леса в другой, не единожды с боярскими стражниками в темном лесу на тесных дорожках перекидывались бранью, да потом и вцеплялись один в другого!

— Ну и чей верх бывал? — с улыбкой уточнил Матвей, а сам с тревогой в душе отметил, что времени уже прошло достаточно, а ужин им так и не принесли.

— Да никто внакладе не оставался, — хохотнул старец Еремей и вытянул перед собой стиснутый кулак, словно в нем что-то было зажато. — Всяк уносил с собой клок чужой бороды!.. А потом к атаману Ермаку пристали, с ним и к хану Кучуму к бражному столу не постеснялись влезть, да и у хана Уруса вволю погостили… Вот и выходит, дети мои, что живой не без места, мертвый не без могилы, куда мы погодим торопиться! А край жизни придет — будет что вспомнить перед последним аминем. Божий свет повидали и себя народу показали!

— Правда твоя, отче Еремей! Гоняла нас лихая жизнь по Руси и по Сибири, не жалея наших ног, да и голов тоже, — поддержал старца Матвей и уверенно добавил: — Но не впустую прожили мы эти годы, была и от наших ратных дел Руси польза!

Ортюха Болдырев и тут не утерпел от шутливой реплики:

— Не тужим мы, атаман! Потому как и на том свете будет для нас мужицкая работа — станем для бояр и воевод под котлы со смолой дровишки подкидывать! Чу — никак хорек в курятник лезет! — громко добавил Ортюха, услышав, что в комнате с печкой за маленькой дверью послышался шум, она раскрылась, и казаки увидели рыженького служку в сером кафтане. Щекастый отрок через порог протянул в горницу круглый горшок, над которым витал пар, на крышке лежали деревянные ложки, буханка хлеба и горсть соли в белой тряпице. За отроком казаки успели увидеть двух стрельцов с бердышами. Они сидели на лавке у печи, перед раскрытой дверцей которой горкой лежали наколотые дрова.

— Ешьте, казаки. Горшок заберу утром, когда принесу завтрак, — пояснил отрок, оглядел казаков, а на Матвее Мещеряке взгляд задержал подольше и, невесть чему радуясь, подмигнул, еле заметно улыбнувшись при этом.

Тимоха Приемыш, скорчив недовольную мину на рябом лице, с укоризной посмотрел на облитой горшок и проворчал:

— Князь Григорий, должно, во всех самарских чуланах обшарил, отыскивая горшок возможно меньшего размера! Скажи дьяку Ивану, что на нашу братию варить надобно без малого ведро каши!

— Подскажу дьяку Ивану, непременно подскажу, казаки, — ответил отрок, но тут же умолк: один из стрельцов сгреб его за ворот кафтана, выдернул из дверного проема, и с тупым стуком закрыл дверь. Ортюха плотоядно заурчал, потирая руки, и со словами: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!» полез за стол. И неожиданно добавил; облизывая полные губы: — Эх, братцы, теперь в государев кабак завалиться, душу распотешить!

— А что тебе в том кабаке за потеха? — не понял Тимоха, тоже залезая за стол.

— Да как же? — Ортюха вскинул брови, дивясь Тимохиному тугодумью. — Теперь к ночи там питухи клюкаться засели, кто кого переклюкает?

— Ну и что из того? — продолжал допытываться Тимоха.

— Да то, что переклюкавшись, тут и передрались, зевакам на радость! А нас-то и нет там! Глядишь, кому нос бы разбили, а кто нам под глаз доброго кулака поднес бы… Куда как веселее было бы на душе!

— Эко, о кабаке размечтался! Садись к горшку, питух длинноногий! Лучше бы о своей княжне вспомнил, а не о голи кабацкой. Ведомо же, в драке богатый бережет рожу, а бедный одежу. С одежей у нас после ногайского досмотра не густо, беречь надобно! — назидательно напомнил старец Еремей.

— Зульфия у меня из головы и так не уходит, отче. Как-то они сейчас, ждут нас к ночи, а мы вона куда своими ногами забрели… Уж лучше бы в кабак да и пропиться до гуньки кабацкой!.. Ну, будет, разобрали ложки.

Матвей руками — ножа дьяк Иван передать поостерегся — разломал буханку хлеба на пять кусков, протянул Тимохе кусок побольше, старец Еремей прочитал «Отче наш», казаки перекрестились и по очереди стали черпать из горшка хорошо упревшую пшенную кашу на сале. Сквозь слюдяное оконце едва пробивался свет луны.

— Ну вот, малость закусили, до утра терпеть можно, — сказал Иван Камышник, оглаживая длинные отвислые усы. Осмотрелся, словно в пустой горнице надеялся увидеть просторную кровать с периной и подушками, вздохнул разочарованно: — Давайте, братцы, на собственные боковушки укладываться: на живот ляжем, спиной укроемся! Добро хоть и то, что печка теплая, можно сапоги скинуть.

— Думаю, анчутки в этой темницкой без иконы пока что не завелись еще, как ты думаешь, отче Еремей? — пошутил Ортюха, сворачивая кафтан себе под голову и укладываясь у печки на полу. — Кто знает, успел ли здешний поп освятить губную избу, нечисть отпугнув напрочь.

— А вот как учнут тебя ночью эти самые анчутки за пятки щекотать, так все и узнаешь, — в тон ему ответил старец Еремей. Он перекрестился, лег на лавку и почти тут же легонько захрапел.

— Дай, бог, день да не последний, — прошептал Матвей, умащиваясь на жесткой лавке ногами к ногам старца Еремея. — А ведь и вправду говорят, что кабы боярышня не уськала, так и боярин не лаял бы.

— Ты к чему это, атаман? — не понял Ортюха, подав голос от печки, продолжая умащиваться поудобнее, чтобы хоть как-то уснуть.

— Да к тому, что князь Григорий, показалось мне, не очень-то злобился на казаков за ногайское побитие. Первый боярин Борис Годунов его науськивает на нас, мыслит не силой, а лестью умаслить ногайских мурз. Как он подскажет царю Федору, такой указ тот и подпишет, не своей волей он правит Русью, не своей. Ну да будем надеяться, что бог не без милости, а царь не вовсе без разума, увидит, что на пользу Руси воевали казаки с ногаями.