Книга Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс

— Так вы были на суде? — спросила она.

— Нет, я все время попадал не в ту комнату, или они переносили слушанья. Они все время что-то переносят. Я сидел в пустых залах и ждал… Передайте Шалини, что мне пора уходить.

И я ушел, зная, что, наверное, больше здесь не появлюсь. Я сказал, что еще приеду — может, на День благодарения, — но я знал, что мы с Тофом уедем из Калифорнии: мы вымотались, и нам кажется, что за нами гонятся…

Все остальные или уже уехали, или собирались уезжать. Флэгг переехал в Нью-Йорк, чтобы поступать в аспирантуру, потом туда же уехал Муди, чтобы найти там работу, а следом за ним — и Зев; Кирстен переехала в Гарвард со своим новым бойфрендом, он учился на юрфаке, а она получала магистерскую степень, они были прекрасной, безупречной парой, и мне самому было странно, что я так рад за нее, — вот и мы собрались уезжать, потому что ежедневные поездки на работу стали разрывать мою душу на много маленьких кусочков: идиотская дорога каждый день по одним и тем же улицам, одним и тем же холмам, и медицинской страховки у меня до сих пор нет, и нас уже тошнит от этой крохотной квартирки, где слышен каждый звук, и от необходимости жить рядом с неприятными людьми, которые ничего не понимают, они должны быть такими, как мы, и все понимать, но на самом деле они вообще ничего не понимают, а еще я устал от того, что напротив нас дом престарелых, и всякий раз, проснувшись, я должен смотреть, как они бездельничают на своих крылечках, одеваются, чтобы дойти до местного клуба, а там надеть резиновые шапочки и медленно-медленно плавать в бассейне…

Повсюду так много глупых отголосков. Даже такой пляж, как Черные Пески, напоминает о ней, о том, как в последние полгода своей жизни она смотрела из машины. Когда Тоф играл за школу в футбол, мы с Бет сидели на трибунах, подбадривали его, чморили между собой тренера, а она оставалась в машине, припаркованной на площадке над полем. Мы видели, как она, перегнувшись через руль и прищурившись, наблюдала за игрой.

Мы махали ей руками. Привет, мам!

Она махала рукой в ответ.

Она уже не могла дойти до поля, не могла спуститься на пляж, когда мы побывали там в последний раз. Бет тогда закончила курс, я прилетел, и после выпускного мы с ней, Бет и Тофом поехали вдоль побережья, мимо Монтерея, а когда у Кармела спустились к воде, то сказали ей, что вернемся, и побежали вниз с длинной дюны, помчались к воде; Тофу тогда было всего семь, и он впервые был в Калифорнии. Мы дрались длинными, темными, жесткими, как резина, водорослями. Мы смотрели на машину и махали руками.

Она махала рукой в ответ, высоко над пляжем, глядя на нас сверху. И повозившись еще, засыпав песком волосы Тофа, заставив Бет поцеловать дохлую медузу, мы вернулись к машине, зная, что мать все видела, что она гордится нами, наблюдая с высоты. Но когда мы залезли на дюну и оказались возле машины, нам показалось, что она спит.

Она спала. Руки у нее были сложены на коленях.

Она не махала нам.

Итак, сегодня идеальный ветер. Почти никакого. На пляже Черные Пески обычно ветрено, ветер дует с океана и все портит, уносит фрисби в ледяную воду, и мне приходится на негнущихся ногах идти по воде в шортах и вылавливать его. Но сегодня ветра нет, и еще тут почти нет людей, и это значит, что большая часть пляжа в нашем распоряжении, и это просто отлично, даже если это счастье всего на час.

У нас уже получается намного лучше. Вообще-то у нас с самого начала получалось прекрасно, когда он еще был меньше и когда мы в первый раз здесь оказались, — он на несколько лет опережал сверстников, был звездой на чемпионате по фрисби в летнем лагере, и все остальные ребята его боготворили — видели бы вы, как дети помладше окружили его, а уж когда он снимал бейсболку и его длинные светлые волосы рассыпались… один раз один мальчик был поражен: «Зачем ты носишь бейсболку? — спросил он. — У тебя же такие красивые волосы». Это был совсем маленький мальчик, а я стоял рядом, это было в Родительский день[190]. Но хотя Тоф и был искушен в игре, его диапазон меньше и он не проделывал трюков, а теперь делает разные трюки, и у меня тоже всегда были свои трюки, например когда я подбегаю к фрисби, летящему на уровне груди, а оказавшись рядом, разворачиваюсь примерно на 180 градусов в воздухе — на самом деле, на все 360, если задуматься, ведь… Итак: я разворачиваюсь в воздухе, двигаясь к фрисби, который летит ко мне, и когда дистанция становится идеальной… В общем, когда я в развороте оказываюсь спиной к фрисби, вот тогда я его и ловлю, как при обратном хвате в воздухе, но в идеале я кручусь и — поймав его — приземляюсь лицом к Тофу. Так что 360. Это очень классный трюк, если получается как следует, что бывает не часто, хотя я, блин, действительно классно играю… Так вот, штука в том, что Тоф теперь тоже так делает, и у него выходит гораздо лучше. Он все еще постоянно лажает, отбивает фрисби так, что диск улетает далеко, и от этого я съеживаюсь от ужаса, потому что мы каждую пару месяцев ломаем фрисби, и это всегда происходит примерно так — если ударить по нему битой, можно расколоть его пополам, и так бывает всякий раз, когда мы приезжаем на этот пляж. Или на какой-нибудь другой. Конечно, он из плотной пластмассы, мы ведь покупаем только тяжелые фрисби…

Так вот, он делает такой же трюк, и это смотрится очень классно, но еще он почти безупречно делает всякие глупые трюки, просто идиотские, которые на самом деле вовсе и не трюки, а глупости, потому что ему всегда интереснее кривляться и валять дурака, чем делать все по-человечески, следить за счетом и так далее… Есть у него такой трюк, когда фрисби летит к нему, а он просто лежит на животе до последнего момента, а потом, в этот последний момент, вскакивает, просто пробегает несколько шагов и ловит. Вот и все. Это ведь хрен знает что такое, правда? Ну правда же, какая-то глупость, если подумать как следует, ничего невыразительнее даже придумать нельзя. Но сам он чуть не помирает со смеху, честное слово. Хохочет, как придурок…

Морфий уже уносил ее, но дыхание оставалось сильным. Оно было неритмичным, но — слышали бы вы, как она дышала: вдохи сильные, мощные, она словно рвала воздух на себя. У нее уже не двигались руки и ноги, она лежала без движения, запрокинув голову, и было только это дыхание, похожее на неровный храп. Оно все больше и больше напоминало храп, иногда она задыхалась, как будто что-то перемалывала. Мы сидели рядом день и ночь, потому что ни в чем не были уверены. Мы подвинули кресла, калачиком сворачивались в них и спали, держа ее за руку. А потом начался прилив. С того, что в ее храпе появился новый призвук. Что-то как бы более округлое и жидкое. Потом — почти клокотание. Ее дыхание стало напряженнее — она заглатывала воздух, и словно какие-то пузыри… Как бы назвать этот звук? Мы с Бет сидели рядом, с двух сторон, и вот она вдыхала, рвала воздух, как лодка, привязанная к причалу, — мотор ревет, но что-то держит ее, не пускает. Она заглатывала все больше и больше воздуха. И клокотание, и пузыри стали различимее в ее дыхании, она словно проглотила ведро воды или просто какой-то жидкости, потом — озеро, море, океан, тянула это в себя… Жидкость продолжала прибывать, уровень у нее внутри все повышался, дыхание укорачивалось, как будто вода добралась до краев и свободного места уже нет… Но в ее дыхании было что-то осмысленное, какая-то страсть, в нем было все, ее дыхание можно было взять и подержать за руку, сесть к нему на колени и посмотреть телевизор, оно становилось быстрее и короче, быстрее и короче, а потом обмелело — обмелело, и я любил ее так же, как и всегда, и понимал ее так же хорошо, как, мне казалось, понимал ее прежде — нет, она была не здесь, а где-то далеко, она уже неделю прожила на морфии и могла умереть в любую минуту, жизненные системы отказывали одна за другой, и никто не понимал, что еще удерживает ее здесь, но она по-прежнему всасывала воздух, она дышала — неритмично, слабо, но продолжала дышать, и дышала отчаянно, каждый вдох забирал все, что у нее было, все ее маленькое существо с безупречным глянцевым загаром, и мы с Бет склонялись над ней, не зная, когда… А она все дышала и дышала — резко, порывисто, неустанно… И я надеюсь только, что это была не скорбь, что не было скорби там, в ее дыхании, хотя я знал, что она там есть, я видел эту скорбь во сне, а когда прислушивался к ее дыханию, я слышал там еще и бешенство… Она просто не могла, блядь, поверить, что это происходит на самом деле. Даже когда она спала под морфием, а нам оставалось только ждать, она внезапно дергалась, резко приподнималась, что-то говорила, выкрикивала что-то страшное, она была в бешенстве из-за этой дряни, из-за того, что все это происходит на самом деле, она оставляет нас всех, оставляет Тофа… Она даже близко не была к этому готова, не могла принять, не соглашалась, не была готова…