Книга Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

направился в детскую. Она пошла за ним, будто он сейчас мог взять девчонок и увести их с собой. В коридоре, не глядя на нее, он спросил:

— Завтра воскресенье… Я бы хотел с ними походить по городу, в театр, в зоосад…

— Спрашивай у них, — она напряженно помолчала и добавила: — Можешь быть с девчонками и здесь.

Когда он уходил, она вышла в коридор и неуверенно, чего-то боясь, спросила:

— Ты остановился где?..

— Остановился.

— У Кузовлевых или в гостинице?

Лозневой промолчал. Рая опустила голову, поправила ногой детские туфельки под лавкой у вешалки.

— Смотри, если негде, то могу с девчонками в детской…

— Ничего, обойдусь…

— Ну и ладно.

Лозневой не смотрел на нее, но слышал, как облегченным вздохом вырвалось у нее это «ладно». Он тут же повернулся и захлопнул за собою дверь.

Серое небо, придавив крыши, сеяло холодный дождь. Подняв воротник, Лозневой прошел через пустынный двор и свернул в сквер. Ветер обрывал последние мокрые листья с обнаженных деревьев, засыпал грязные лужи, беззвучно тащил их по земле. Олег Иванович смотрел сквозь пелену дождя и не узнавал своего района. Сквер, улица, дом, где он прожил почти восемь лет (да, восемь — эту квартиру они получили, когда родилась Верунья), — все показалось ему чужим. «Какое же печальное и тоскливое время осень, — подумал он. — Все отходит, засыпает, умирает. В человеке тоже, наверное, происходит смена времен. Весна, лето, осень. А когда же была его весна?»

Он брел по дорожке с выщербленным асфальтом. Сколько раз он гулял здесь с детьми? Вот та скамейка, где они «делали привал». Все чужое, все не свое.

Так когда же была его весна? Когда к нему пришла Рая.

Толстой думал об этом по-своему. Муж и жена, любил повторять он, — это не две параллельные, а две пересекающиеся, и точка их пересечения — женитьба, после чего линии начинают расходиться. Неужели это верно? Если вспомнить их супружество, то оно, пожалуй, может и подтвердить мысль Толстого. Только в первые месяцы после свадьбы до рождения Наташки они были счастливы. Наверно, тогда пересеклись прямые их жизней. Пересеклись и начали расходиться. На этом все и кончилось. Неужели так? Лозневой даже испугался. А чем же были остальные двенадцать лет? А были эти годы как раз тем временем, когда они все дальше и дальше уходили друг от друга и наконец оказались так далеко, что уже не смогли быть вместе.

Нет, это не так. Все в нем восставало. Не так. Ему нечего гневить судьбу. Она не обошла его ни своими ударами, ни милостями. Было все: и хорошее, и плохое, но хорошего больше. Сколько раз они переживали такое, в чем люди обычно боятся признаться даже самим себе и что хранят до последних дней.

Они каждый день открывали друг в друге и каждый в самом себе неизведанное, новое, о чем и не подразумевали, и казалось, этим открытиям не будет конца, их хватит на всю жизнь. Постигали себя и мир, и в этом постижении было столько сладостной муки ждать новой близости и нового открытия, что они не переставали думать друг о друге. Наверное, это и было то чувство, которое называют любовью, но Олег не решался произносить это высокое и не очень точное слово. По его мнению, оно могло в какой-то мере передать состояние людей лишь до замужества и в первый год брака до появления детей, а в супружеской жизни рождается нечто другое: Он и Она уже восходят на другую, высшую ступень своего чувства. Для настоящего супружества одной любви, светлой и беззаботной, мало. Появляется третий человек, а вместе с ним долг и ответственность, необходимость жертвовать и ограничивать себя — без всего этого уже не может быть супружеского счастья.

Лозневой не знал, что еще нужно для семейной жизни, но, как человек земной, не доверявший заоблачным высям, он был уверен, что и самая пылкая любовь может быстро истощиться и угаснуть в супружестве, если ее постоянно не питать трезвой реальностью жизни. А они не сумели сделать этого, и он сам больше всего виноват во всем. Слишком был уверен в себе. Нет, ему не нужно вспоминать дурное. Человек не виноват, если умирает чувство. Он тоже не унизил бы себя до того, чтобы жить в притворстве и обмане.

Лозневой стал думать о своих друзьях и их супружеских жизнях, и выходило, что у всех она была по-своему запутанная и нелегкая.

Одна семья его друзей жила вроде бы и счастливо. Они дорожили друг другом, ни одного отпуска не провели врозь, а если случалось кому-то на неделю-две уехать в командировку, то звонили друг другу каждый день. Со стороны самая счастливая пара. Но он знал, что это не так. У них не было детей. Это еще лет до тридцати можно себя обманывать, а перевалит тебе за тридцать пять, и ты уже будешь украдкой жадно глядеть на чужих детей с такой тоской и таким несбыточным желанием, что какое уж тут семейное счастье.

У других его друзей был ребенок и, казалось, благополучие в семье полное. Но лада тоже не было. Муж готов был изменить своей кроткой жене почти с каждой встречной. Однажды в ресторане, когда уже были погашены огни, его никак не могли оторвать от официантки. Та была лет на пять старше его жены, с тяжелой мужской челюстью и какими-то липкими маслеными глазами. Олега Ивановича даже передернуло от этих воспоминаний.

«А семья Кузовлевых?» — неожиданно спросил себя Лозневой, и в груди у него потеплело. Она, может, самая правильная, какие он знает. Классическое, по сегодняшним временам, супружество. Двое детей — сын и дочь. Кузовлевы молодцы! Но у них во всем верховодит Оля. Она держит семью. А Вадим — странный парень. Оля сразу нашла свое место. На многое не претендуя, после вуза она устроилась в заводскую лабораторию, а он никак не может найти себе пристанища. За те десять лет, какие знает Лозневой Вадима, он сменил уже четыре места работы. Он мог спокойно работать всего год-два на одном месте, а потом начинал ныть, жаловаться.

— Чувствую, как меня засасывает. Такая, брат, тина, такой зверинец, — доверительно шептал он. — Они могут погасить любую божью искру, любой человеческий порыв.

Вадим умный парень, отличный конструктор. У него два изобретения. Одной его машине ВДНХ присудила Большую серебряную медаль. Но Вадиму, как он сам говорит, дико не везет.

— Ты знаешь, — растерянно моргая, говорит он, — я опять работаю не там. Да и живу как-то не так.

Острая на язык Оля