Книга Баловни судьбы - Марта Кристенсен

отпустил сцепление, и «ситроен», подпрыгнув, рванул с места. Гравий и щебенка брызнули из-под колес, мы дали сумасшедший крен, потом выровняли и той же дорогой покатили обратно. Дядька, что вышел из дома, стоял у ворот. Он орал и махал руками, пес бешено лаял у его ног, потом дядька наклонился и что-то поднял с земли. Прежде чем мы сообразили в чем дело, он швырнул нам навстречу здоровенный булыжник. Зазвенело разбитое ветровое стекло. Он хотел убить нас своим камнем! Но не вышло. Нас он не убил. Только стекло разбил, переднее сиденье было засыпано осколками, а ветровое стекло выглядело так, словно мы побывали в настоящем сражении. Но остановить нас ему не удалось. Теперь нас сам черт не остановил бы! Если человек по-настоящему испугался, у него появляется злость и такая сила, какая ему и не снилась. А этот камень — он нас не на шутку напугал!

Он валялся на полу под ногами у Калле, я поднял его и взвесил в руке.

— Булыжник, — сказал я. — С клумбы. Верных четыре килограмма. Это все тебе, Калле! Прямо тебе в рожу!

— Они тут в Западном Осло все шибко культурные, понял? Некультурные тут не живут.

Теплый весенний ветер со свистом врывался в машину через дыру в стекле. Она была величиной с кулак, не меньше. Мы катили обратно той же дорогой, что и сюда, патруль — сзади, мы — впереди. На ближайшем перекрестке нас опять ждала полицейская машина, загораживая нам путь, чтобы объехать ее, много извилин не требовалось, теперь это, можно сказать, вошло у нас в привычку. Мы свернули влево и погнали дальше по боковой дороге. Виллы, виллы, сады и высокие деревья. Патрульная машина опять висела у нас на хвосте. Что тут можно придумать, на таком расстоянии? Надо было как-то выиграть время. И мы опять проделали тот же трюк, что и в Дворцовом парке. Ночь была теплая, сухая и чуть подернутая светлой дымкой, весенний ветер обжигал наши разгоряченные лица. Мы дождались, когда наша машина влетела на горку, где наверху был поворот, и сразу за поворотом Калле резко свернул в первые же открытые ворота. Этого было довольно: патруль проскочил мимо, не имея возможности затормозить достаточно быстро. Мы дали задний ход, развернулись и погнали в другом направлении, теперь мы очутились позади Музея народного искусства.

Тут-то и обнаружилось, что «ситроен» стал плохо повиноваться. Из-за чего? Из-за того крена у виллы? Или из-за того, что мы долбанулись о бортик тротуара на мосту Бюгдё? Как бы там ни было, теперь наш «ситроен» бежал уже не так резво и не так покорно слушался руля. Потом он вдруг осел и завалился на один бок. Это был уже конец.

— Черт! — Калле выругался. — Что-то барахлит. Утечка в гидравлике, так вроде.

Так или не так, но только нам было уже не до состязания с мощной патрульной машиной, это и дурак бы сообразил.

— Надо его бросать! — крикнул я. — Не́ фига и пытаться уйти на нем! Бросаем и бежим!

— Едем к пляжу! — крикнул он мне. — Это наш последний шанс!

Мы уже не переговаривались друг с другом, только кричали. Проскочив деревянную церковь, мы свернули налево у Королевской усадьбы и погнали вдоль Королевского парка. Вот и пристань на старом пляже, все закрыто, темно, нигде ни огонька — лишь поля, лесок, пустынный причал, запертый киоск и до самого Киллингена студеное, все в белых барашках море. «Ситроен» все больше и больше заваливался на правый бок, у самой изгороди нам пришлось сойти с дистанции. За спиной у нас был весь полуостров, над головой — чистое звездное небо, сбоку — небольшой лесок и кусты, а впереди — безбрежный, ровный Люсакер-фьорд, совершенно пустой в это ночное время. Подведя машину к песчаному валу, Калле крикнул:

— Дуем в разные стороны! Встретимся ночью в камере либо завтра в десять на станции в Вейтвете. Давай, друг, жми!

Это были последние слова, что я слышал от Калле. Вскоре после того он упал на землю с пробитой спиной. Да, голоса его я не помню, но смысл его слов был именно такой. Мы распахнули дверцы каждый со своей стороны и выскочили, не дожидаясь, пока «ситроен» остановится; он медленно катился, точно усталый, запыхавшийся бегемот, наконец, уткнувшись носом в песчаный вал, замер с открытыми дверцами и урчащим мотором. К тому времени Калле уже почти скрылся в редких кустах. Оглянувшись, я увидел, как один из гадов отворяет клетку в багажнике и выпускает собаку, а другой уже бежит к кустам вслед за Калле.

Дальше все происходило, как при замедленной съемке. Эти-то секунды и снятся мне по ночам снова и снова, и я ору во сне. Слева от меня, метрах в тридцати — сорока, мелькает пригнувшаяся к земле фигура Калле. Он, как умеем только мы с ним, бежит по ровному сыпучему песку. У патрульной машины, оскалившись и повизгивая, стоит собака. За Калле бежит легаш в синем комбинезоне, в правой руке у него пистолет, он бессвязно орет в сверкающую весеннюю ночь:

— Стой! Руки вверх! Именем закона!

Я не слышу, что он кричит, но, наверно, что-нибудь в этом роде.

Повернувшись ко всему этому спиной, я припускаю по первой же тропке. Знай себе бегу, и лесок смыкается вокруг меня, и на том берегу я вижу над гребнем холма небольшие белые хлопья тумана. Ледяные пальцы страха впиваются в горло, мне дико хочется добежать до лодочной пристани в Бестумкилене, вскочить в первую попавшуюся лодку, завести мотор и умчаться подальше отсюда.

За мной пустили овчарку, я слышу, как она продирается сквозь кусты все с тем же жалобным горловым повизгиванием.

Четыре минуты третьего, ночь, понедельник, двадцать пятое апреля, над Бюгдё клубится туманная дымка. Прерывистое дыхание, вкус крови от лопнувшей на тубе болячки, повизгивание овчарки за спиной и внезапная острая боль в ноге — это овчарка вцепилась мне в икру. Споткнувшись, я лечу кувырком. Она рычит и перекатывается через меня, уши ее прижаты к голове, в больших, как тарелки, черных глазах — адская ненависть.

Я не знаю, что и как происходило у Калле. Я видел только полицейского в синем комбинезоне — размахивая пистолетом, он бежал к зарослям и кричал, чтобы Калле остановился.

Овчарка окончательно взбесилась.