Книга Время банкетов - Венсан Робер

Комиссар полиции Сен-Жерменского предместья, оказавшийся во вторник 22 февраля 1848 года на площади Согласия, свидетельствует: «Тем не менее около десяти часов огромная толпа, которая до того молчала, внезапно двинулась с площади Мадлен к мосту Согласия; люди шли сплоченными рядами, распевая хор из „Жирондистов“ и крича „Да здравствует реформа!“»[657]. Казалось, настал момент принести жертву отечеству: именно об этом пели мирные демонстранты, не подозревавшие, что большинство вождей реформистской оппозиции уже предали их, убоявшись близких испытаний.

Глава 11. МЕТАМОРФОЗЫ ЛЕГЕНДЫ: ПОСЛЕДНИЙ БАНКЕТ ЖИРОНДИСТОВ

Разумеется, вопрос этот давно решен раз и навсегда. Все историки Революции знают и при всяком удобном случае повторяют то, что более полувека назад сказал Жорж Лефевр: «Нет решительно никаких оснований считать, что знаменитая трапеза приговоренных к смерти жирондистов имела место в действительности»[658]. Недавний всплеск интереса к Жиронде и жирондистам значительно расширил наши познания относительно их деятельности; но насчет последнего банкета жирондистов ничего нового не обнаружилось; мы по-прежнему можем быть уверены, что это не более чем легенда; вдобавок, по правде говоря, нам вообще не так важно знать, как именно провели последнюю ночь перед казнью два десятка жирондистов[659].

Но французы XIX века считали иначе: большинству из них, свято почитавших завоевания и наследие Революции, но при этом с ужасом вспоминавших о монтаньярском Терроре, этот эпизод, в наших глазах незначительный, казался центральным моментом их недавнего прошлого, главной сценой, благодаря которой история Революции поднялась до трагического величия древней или даже священной истории. По крайней мере одно или два поколения были убеждены в исторической достоверности этого последнего банкета жирондистов; он входил в число самых распространенных, самых известных эпизодов Революции, так что у скептиков не было никаких шансов встретить поддержку. Дело в том, что сам этот эпизод был краеугольным камнем той «легенды о жирондистах», которую первым начал изучать более века назад историк-монархист Эдмон Бире. Однако его книга, замечательно умная и тонкая, несмотря на свою пристрастность, остается, насколько мне известно, единственной работой на эту тему; вдобавок сегодня о ней мало кто помнит[660].

Именно поэтому мне показалось, что к легенде о последнем банкете жирондистов следует вернуться и рассмотреть ее по-новому. Как, когда, каким образом эта легенда сделалась частью образного фонда всех французов? В какие исторические и политические дебаты она могла вписаться и почему исчезла? С какими антропологическими и культурными структурами, обеспечившими ей такой огромный успех, она была связана? По правде сказать, в результате этого исследования, использующего историографию и политическую историю, историю театра, живописи и литературы, а также историю культурную и религиозную, мы, скорее всего, не узнаем ничего особенно интересного о последней ночи жирондистов, но зато, пожалуй, расширим наши знания о французах XIX века и об их отношении к истории и Революции.

Дюма

Бьют четыре часа; двери открываются; мы видим жирондистов, сидящих вокруг стола, и среди них — труп их товарища.

Жирондисты, хором

Ждет забвение нас за могилой,

Не в сражении нам погибать.

Но свободе и Франции милой

Нашу жизнь мы готовы отдать.

Лорен

Граждане Жиронды! Дайте мне место на вашем последнем банкете… Я тоже умираю за Отечество!

Хор

Одного лишь и можно хотеть —

За Отечество умереть!

Этой достопамятной сценой под гром аплодисментов завершилась пьеса Александра Дюма и Огюста Маке «Шевалье де Мезон-Руж», премьера которой состоялась в Париже 3 августа 1847 года. Известно, что пьеса имела феноменальный успех: критики все как один хвалили ее, зрители ею восхищались. Больше четырех месяцев она шла почти ежедневно, и 10 декабря состоялось ее сто тридцать четвертое представление. Для сравнения скажем, что поставленная весной пьеса тех же авторов «Королева Марго», также шедшая с большим успехом, продержалась в репертуаре всего три месяца, несмотря на великолепную постановку, роскошные костюмы и почти три сотни фигурантов… Попробуем прикинуть, сколько зрителей посмотрело спектакль «Шевалье де Мезон-Руж»: даже если исходить из того, что зала Исторического театра, вмещавшая от полутора до двух тысяч зрителей, в среднем заполнялась каждый вечер на две трети, все-таки окажется, что за четыре месяца на представлении побывало в общей сложности сто пятьдесят тысяч зрителей, иначе говоря, один парижанин или одна парижанка из семи (это если исходить из общей численности парижского населения, а ведь из этого числа нужно вычесть детей). Итак, если даже не весь Париж посмотрел пьесу, весь Париж о ней слышал, а песня жирондистов, для которой Дюма сам сочинил куплеты, а припев заимствовал из «Роланда в Ронсево» Руже де Лиля и которую дирижер оркестра Исторического театра Варне положил на музыку, очень близкую к песням революционной эпохи, немедленно обрела популярность: ее пели в феврале на баррикадах, а затем во время всех празднеств и официальных церемоний 1848 года.

Триумф этот был отнюдь не случайным; Дюма воспользовался для его достижения сразу несколькими обстоятельствами. Прежде всего, представление шло в его собственном заведении, Историческом театре, новом с иголочки: открытый совсем недавно, в феврале 1847 года, он был одним из самых больших, самых роскошных и без сомнения самых современных театров на бульваре Тампля[661]. В то время, напомним, театр наряду с балом, где, однако, публика была более однородной в социальном отношении, представлял собой главное развлечение горожан, и они посещали его регулярно. В спектакле «Шевалье де Мезон-Руж» зрители видели девять разных, но одинаково роскошных декораций: перекресток квартала Сен-Жак среди ночи, квартиру, сад с оранжереей и беседкой, двор Тампля, секцию Тампля[662], тюрьму Консьержери, залу Революционного трибунала, берег Сены под мостом Парижской Богоматери, наконец, морг Консьержери. В спектакле участвовало три десятка персонажей, а в главных ролях выступали тогдашние знаменитости; наконец, в основу пьесы Дюма положил свой собственный роман, опубликованный с продолжением двумя годами прежде и имевший огромный успех; последовавшее за газетной публикацией книжное издание продавалось почти так же хорошо, как «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо».