Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Чёрный Яков продолжал идти рядом. Было рано, но ресторан работал, сели. С высоты открытой террасы открывался роскошный вид на Бакинскую бухту. Она вся была залита слепящим, яростным солнцем. Скатерти резали глаза белизной. Между столиками стояли большие кадки с цветущими ядовитыми олеандрами – белыми и розовыми. В клетке пытался разговаривать зелёно-жёлтый попугай.

Сергею хотелось найти повод, чтобы уйти. Решил, что отдаст дань вежливости и постарается исчезнуть. Смутно чувствовал, что его друг-недруг не в духе. Когда тот выпил, понял, что был совершенно прав. Начал Яков издалека, расспрашивал про заграницу. Сергей чистил всех, кто там живёт, – в мать и в душу. В недобрую минуту сказал Якову, что в Персию теперь хочет. Давно мечтал – для стихов. «Поможешь?» Яков посмотрел сумрачно и зло. Что-то происходило в его голове, за широким лбом, какой-то мыслительный процесс. Не поверил. Потом спросил в упор: «Как вышло, что такая сволочь белая, как ты, в Европе не остался?» Сергею кровь моментально ударила в виски. Белым он никогда не был. Яков нагло хохотал ему в лицо. «А Чекистова-Лейбмана для кого писал? Думаешь, это великого человека – Троцкого – задевает? Да ему плевать на такую мелочь! Зато мне – нет! Да и стишки-то дерьмо! Скучные стишки!» Ухмылялся. Выхватил ствол. Сергей понял, что сейчас будет выстрел. Быстро, очень быстро, снизу, в полдвижения, плеснул водкой. Попал в глаз. Кубарем свалился со стула. И за кадку… Яков орал, изрыгал ругательства и палил во все стороны…

Сергей рванул вон из гостиницы – вот тебе и «Новая Европа». Как-то в его случае название сразу оправдалось. Сердце билось в горле. Люди расступались, пугались его вида. Подумал, что вот сейчас-то он белый, точно. Вещи решил бросить в номере. Помнил, куда пошёл Вардин. Застал. Всё рассказал. Купили билеты в Тифлис и уехали.

Никогда в жизни не испытывал такого ужаса, только в детстве, когда в Оке выбросили барахтаться, да когда лошадь несла галопом его, крошечного мальчонку, вцепившегося в гриву. Ведь был сегодня на волосок от гибели. Чагина так и не увидел – не успел. У него даже «собачки» нет! В Тифлисе у Вардина есть друзья, пусть достанут. Со злостью думал о Чёрном Якове. Улыбка такая мерзкая – ведь ни одного зуба своего нет. Все выбили петлюровцы, когда думали, что мёртвый, выбросили на рельсы. Всё равно поезд раздавит. Или свои так казнили, эсеры, за предательство? Но Яков очухался. Выжил, хоть и рассудком тронулся. Перед эсерами отмазался, будто невиновен он. Троцкий его пригрел. И ВЧК. Троцкий – несчастный человек. Никто его в детстве не ласкал, не любил. Прижимистые евреи относились к детям, как к трухе и зерну: выжил – молодец. Из восьми родившихся осталось четверо – неграмотные, жадные. Как один их них стал вождём мировой революции с планами покорения всей планеты, умным, изворотливым, разбирающимся во всех хитросплетениях политики, настоящим стратегом? Вот невольно и подумаешь, что человек приходит в мир уже готовым, а потом просто идёт по своему Пути. А Яков кто? За столом бахвалился, показывал билет главы компартии Ирана. Вот тут Сергею и пришла в голову мысль шальная, чуть не стоившая ему жизни. Яков прям шахом себя чувствует. Блок сразу увидел: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Эти наполеоновские планы ещё не выветрились из голов советской верхушки. База у него тут, в Баку. Литератором себя мнит с давних пор. Всегда критиковал его, Есенина, стихи. Все они – революционеры ярые – с душком авантюризма и лиризма. Каждый – графоман. Кто из них не приложил руку к перу? И не найти такого. Троцкий, Устинов, написавший гадкую статью о Сергее, назвавший стихи, кровь его души, «психобандитизмом», Яков, тот же Чагин. Писали все: пьесы, стишки, статьи в журналы – что угодно. Про Чекистова он прочитал? Лейбы не должны править Россией, а они правят. Хоть многие сразу поняли, что надо шифроваться. Так и бывает: фамилия русская, а рожа жидовская. Номах? Махно, конечно. Но ещё и Савинков, и Антонов. Собирательный образ. А эти революционеры оголтелые только в лоб всё и принимают, будто в стихах разбираются. Влип он, влип… Всё потому, что расслабился. Нельзя расслабляться! Свободу почувствовал? Вот ему сразу указали на место: «Эх, доля, неволя… могила темна…»

Зря он сегодня вот так сразу. Все планы свои раскрыл Чёрному Якову. Не друг он теперь. Думал – поможет ему в Тегеран выбраться. Он же не вылезает оттуда. Что ему стоило с собой его захватить? Яков сразу понял, что не Персию ему смотреть, не стихи сочинять, это и взбесило его больше всего. У Сергея было чёрное, жгучее чувство, что сегодня он сам подписал себе приговор. Здесь он товарищ Исаков! Извольте звать его так! Чуть не пристрелил, гад. «Эх, доля, неволя… Коммунист, взводи курок…» Одно Сергей знал про себя: он везучий. Всё ещё получится. Сейчас отсидится в Тифлисе, ведь неизвестно, куда он подался, а там – Чагин в Баку, он его сразу полюбил, слава богу! Поможет с Персией.

В Тифлисе соскочил с поезда лёгкий, улыбчивый, почти совершенно оправившийся от испуга. В руках – небольшой саквояж, за ним посылали мальчишку с вокзала, дав точные инструкции. Встречали их двое писателей: Бенито и Платон.

Вардин успел сообщить, что везёт в гости самого звонкого поэта России. С поезда – сразу в редакцию газеты «Заря Востока». Есенин читал «Возвращение на родину». Читал так, что душу выворачивало от боли. В глазах – его село, такое родное и такое незнакомое. «Колокольня без креста» – ведь не колокольня уже, а просто «…каланча с берёзовою вышкой…» Он незнакомец всем. Дед не узнал его, а он – его… Что ж говорить про остальных. «Отцовский дом не смог» он «распознать». Нет клёна, что на него «головой похож». А значит – нет его самого здесь. В русской традиции у каждого дерева, цветка и травинки – свой тайный, глубокий смысл, своё значение. Можно разговаривать цветами. Берёзка – девушка-берегиня. Клён – олицетворение несчастливой мужской судьбы, одинокой и дикой доли. Деревья все – обереги. Вот и его клён сторожит голубую Русь. Дома он чужой – ни единой зацепки, не на что опереться. Сёстры-комсомолки, портрет Ленина. Даже собака – и та видит его в первый раз, а потому встречает заливистым, ошалелым лаем.

Уже тогда понял, что вот она – идея новой большой поэмы. То главное, что он может сказать о России, о своей боли. Краткий набросок, эскиз будущего масштабного полотна.

Слушали, замерев. Все поняли, что перед ними поэт редчайшего дарования. Настоящий, кровью пишущий каждую фразу. Ни одного лишнего слова. Стихи – стрела в сердце.

Читал замечательно. Сразу стал родным, будто знакомым тысячу лет.

Какое красивое название для поэтической группы. «Голубые роги». Сергей быстро сдружился с несколькими поэтами: Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Георгием Леонидзе, Валентином Гаприндашвили. Поражало их удивительное гостеприимство. Казалось, нет такого желания гостя, которое они не были бы готовы немедленно исполнить! Яркие, весёлые, молодые, они были словно струя свежего воздуха для Сергея, измученного подлостью приятелей, завистью, откровенной грязью критики в газетах, опасностью суда, закулисными писательскими играми, бесконечной борьбой его и друзей, так называемых попутчиков, с рьяными коммунистическими стихотворцами, «напостовцами», теми, кто рвался к славе в журнале «На посту». Вот недавно Николай Ушаков написал гаденькую статейку… Он очень устал. Увидел ясно это лишь здесь, среди этих замечательных, открытых, счастливых людей. Он хотел заплатить за себя – за обед. Не дали! Удивился безмерно. В Москве он привык платить за всех. Паоло качал головой: «Что же это за друзья у тебя такие… Вай…»