Книга Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

– Эти страны, – напутствовал он меня перед отъездом в Прагу, – нарушив кровные связи с нами, перестали представлять какой-либо интерес для мира. Теперь они превращаются в глухую мировую провинцию, уходят в глубокую тень. Серая зона. Задворки Европы. Подбрюшье….

– Квицинский – наша опора и надежда в МИДе, – откровенничал со мной заместитель начальника Генштаба, приехавший вместе с ним Прагу прозондировать, нельзя ли подтормозить вывод советских войск из Чехословакии.

Считается, что инициатива в занижении градуса отношений между бывшим принципалом, СССР, и его бывшими вассалами принадлежит последним. На самом деле изначально негативные импульсы шли из Москвы, где отнюдь не все были довольны, что вожжи отпущены.

Помню, во время рабочего визита Чалфы, тогдашнего премьер-министра ЧССР, я застрял в «предбаннике» кабинета Рыжкова вместе с Маслюковым, тогдашним первым заместите лем премьера, и Павловым, будущим премьером и «гэкачепистом», а тогда – министром финансов. Чего только не наслушался я за те полчаса, в течение которых мы ожидали окончания tete-atete – Рыжкова и Чалфы.

Спекулянты, рвачи, тунеядцы, которые на чужом горбу, то бишь на нефтяной трубе, хотят въехать в рай, – это были еще самые мягкие из эпитетов, которыми два прораба перестройки обменивались между собой, не стесняясь моего присутствия.

Конечно же Горбачев и Шеварднадзе вели себя приличнее даже в собственном узком кругу, но казалось порой, что, объявив новый курс в отношении бывшего соцлагеря, ни один из них не знал, а как, собственно, его претворять. Не знали или делали вид, что не знают, оставив все на волю послов, которых в случае чего можно и наказать, и сменить, и на волю Его Величества Случая.

Гавел и Прага в целом вызывали особую неприязнь. Павлов, став премьером, шантажировал чехословацкое руководство угрозой «перекрыть трубу». «Для друзей мы с себя готовы последнюю рубашку снять и отдать, – говорил он, – а для…»

Как в дурном сне – мы начинали стесняться того, чем следовало бы гордиться. Позволили революционным событиям, реформистским процессам развиваться в соответствии с их внутренней логикой, отказались от пресловутой брежневской доктрины «ограниченного суверенитета» и тут же стали плакать о потере того, что нам не принадлежало.

Горбачев под разными предлогами уклонялся от контактов с бывшим диссидентом, ныне коллегой – президентом, на которых тот настаивал, и, когда после многих моих шифровок и даже телефонного разговора с генсеком удалось договориться о такой встрече в ходе предстоявшего саммита стран – членов Хельсинкского процесса, я вдруг узнал, что в последнюю минуту встреча была отменена. И кем? Самим Горбачевым в присутствии Шеварднадзе.

Гавел и его министр иностранных дел Динстбир, тоже из бывших диссидентов, разводили руками. Официальная депеша, которую я получил по дипломатическим каналам, гласила: ввиду загруженности рабочего расписания Президента СССР.

Времени хватило лишь на то, чтобы сфотографироваться.

Через два дня мне позвонил в Прагу Шеварднадзе.

– Надо как-то сгладить остроту ситуации, – сказал он. – Найти какие-то слова. Быть может, вам это удастся лучше. Ведь известно, сколько вы сделали, чтобы эта встреча состоялась. Получилось неудобно…

Я держал паузу, он продолжал:

– Все было хорошо. Михаил Сергееич был в хорошем настроении. И вдруг Гавел в своем выступлении предложил предоставить статус наблюдателей делегациям Балтийских республик. Михаил Сергеевич обиделся. Пришлось ссылаться на его загруженность.

Я уже знал, что вспылившему генсеку никто, включая министра, не возразил. Наоборот, поддакивали. Но что толку было делиться этой своей осведомленностью с Шеварднадзе? Спасибо, что хоть позвонил. Да, ему приходилось маневрировать. Это мне становилось ясно. Оставалось понять – во имя чего?

Этот же вопрос я, как и многие другие, задавал себе после его сенсационного заявления об отставке с трибуны съезда народных депутатов в конце 1990 года. Пожалуй, ни один из его поступков и жестов не породил столько диаметрально противоположных суждений.

Для одних это был просто побег с корабля в предчувствии его неминуемого потопления. Для других – акт самопожертвования, политическое самоубийство с целью пробудить сознание опасности у Горбачева, заставить его действовать. Я склонялся ко второй версии и решил позвонить ему в МИД, где он в это время проводил последние часы. Позвонил по спецсвязи, установленной тогда только в посольствах в некогда братских социалистических странах. Это был единственный случай, когда он сам снял трубку.

Находившийся в это время в его теперь уже бывшем кабинете Егор Яковлев – тоже зашел выразить чувства – рассказывал мне по телефону двумя часами позже: «Эдуард был жутко растроган. Сам понимаешь, не очень-то ему в тот день звонили».

Он же, Шеварднадзе, был первым человеком, которому я позвонил домой на следующее за вечером моего назначения министром утро. Дело было часов в одиннадцать. Трубку, как я понял, сняла жена. Поздравлений я от нее не дождался, зато выговор интонацией получил:

– Эдуард Амвросиевич в такое время дня всегда на работе. Ему надо туда звонить.

Я не обиделся. Очень уж это по-человечески получилось – ополчиться на то, что кто-то мог представить себе ее супруга человеком на диване. Тем более если этот «кто-то» – его преемник. Теперь мы время от времени стали встречаться с ним на заседаниях созданного после разгрома путча Госсовета. Я там заседал по должности, он – по специальному приглашению Горбачева. Он внешне с удовлетворением принял мое предложение возглавить советско-литовскую государственную комиссию по урегулированию всех проблем, связанных с обретением республикой независимости.

Молва меж тем, от которой я отмахивался, доносила, что «Эдик копает…».

В печати то и дело появлялись интервью его бывших помощников, в том числе и Теймураза Мамаладзе, полные туманных предсказаний и намеков. «И ты, Брут», – только и оставалось мне вздыхать по поводу Тимура.

И вот этот вызов, вернее, приглашение к Горбачеву. Вдвойне неожиданное, потому что я только что вернулся из Кремля, где участвовал в его беседе с эмиром Кувейта.

– Не заседаешь? – спросил Горбачев. – Можешь подъехать?

Еще бы я не мог. Словно бы предчувствуя, что разговор будет щепетильным, ответил не без вызова:

– Не из Праги лететь…

О том, что произошло дальше, я уже писал. Теперь вынужден вернуться к тем дням лишь для того, чтобы закончить рассказ о Шеварднадзе. О двух наших последних на сегодняшний день встречах.

Сначала мы беседовали с Михаилом Сергеевичем вдвоем. Предложив мне специально созданный пост главного советника президента по вопросам национальной безопасности и выслушав не без огорчения мой отказ: «Предпочитаю вернуться к работе посла», он на следующий день снова позвал меня к себе.

Когда я на своем бронированном ЗИЛе подъезжал к «крылечку», так назывался этот президентский подъезд на чиновническом просторечии, «прикрепленный» показал мне на маленький белый «вольво», притулившийся у багровой Кремлевской стены: