Книга Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

Возможно, из-за разницы в возрасте – ей пятьдесят три, Корнуоллису тридцать восемь – он однажды смог рассказать ей что-то о своем несчастливом браке и одиночестве. В ее описании таких вечеров проскальзывает туманная, романтическая нотка.

«Я поднялась вдоль реки в последних лучах удивительного заката туда, где мистер Корнуоллис, капитан Клейтон, полковник Макнис и Дэвидсоны только начинали ужин на краю фиговых садов. Там мы лежали в темноте до десяти вечера, разговаривая… и звезды зажигались одна за другой. И мы не думали о них как о составных частях бесконечной тверди – для нас они были украшением небес Ирака…»

Вскоре у этой группы выработалась привычка совместно проводить воскресенья. Впервые Гертруда не была тут единственной женщиной. Ей нравилась и казалась умной Айрис Дэвидсон: она «на удивление быстро» овладела арабским, в отличие от многих британских жен в Багдаде.

«Дэвидсонов и мистера Корнуоллиса я добавила в свой постоянный список друзей», – писала Гертруда.

В 1923 году неупоминаемая миссис Корнуоллис оставила мужа и уплыла домой, а в письмах Гертруды часто упоминаемый «мистер Корнуоллис» стал просто «Кеном».

Рождество всегда было для Гертруды надиром года – в опустевшем Багдаде она еще сильнее скучала по своим родным. Но в этом году вышло по-другому. Они с Корнуоллисом, братом Фейсала Заидом и Найджелом Дэвидсоном поехали на шестидневную охоту в Вавилон. Пакуя Гертруде чемодан, Мари не забыла уложить самые красивые ночные рубашки, шелковые с кружевами. Гертруда спросила, зачем, и напомнила, что они едут охотиться. Домоправительница-француженка на миг замялась, потом ответила, что их может увидеть суданец Нур-аль-Дин, слуга Кена. Вряд ли Кен или его слуга оказывались настолько близко к Гертруде ночью, чтобы любоваться ночными рубашками, но вернулась она из поездки необычайно довольная: «Вообще я думаю, что не было ни разу в Ираке более восхитительной экспедиции».

Как ни грустно, но после рождественской кульминации произошел какой-то слом. В то лето Корнуоллис должен был уехать в Англию разбираться с затеянным женой бракоразводным процессом. К концу января Гертруда написала Флоренс, что глубоко несчастна, и примерно недель десять после этого вообще не упоминала в письмах Кена. Впоследствии в письмах к сестре Молли она кратко описала свои попытки убедить его, что она могла бы сделать его счастливым, и описывает свою любовь к нему как материнскую и сестринскую в сочетании с «той, другой любовью». Испытывающий острое неудобство Корнуоллис сделал в ответ на эти представления каменное лицо и стал избегать Гертруды. Он считал ее бесподобной женщиной, драгоценным конфидентом, близким человеком по числу общих интересов, но он был на пятнадцать лет моложе и не искал себе ни матери, ни сестры. Гертруда, никогда не отличавшаяся мелочностью или невеликодушием по отношению к тем, кого любила, продолжала считать его одним из прекраснейших мужчин, с которыми была знакома. Когда Корнуоллис уехал в Англию, она попросила Молли пригласить его на ленч. Трещина между ними постепенно затягивалась, общение возобновилось, когда он подарил ей одного из щенков своей собаки-спаниеля. Он снова стал получать ее почту, когда болезнь укладывала ее в постель, и придерживал все, что могло, по его мнению, потребовать от нее расхода душевных сил. Но такие эмоциональные бури оставляют шрамы: храбрая, как всегда, Гертруда чувствовала себя менее стойкой, более одинокой и – поскольку полагалась на Корнуоллиса по части внутренних новостей из дворца и кабинета, – возможно, чуть менее информированной.

Когда был провозглашен договор, а вопрос о мандате отложен, король приказал готовиться к выборам Учредительного собрания. Ему предстояло ратифицировать договор, утвердить основной закон для будущего правительства Ирака и создать избирательный закон для выборов первого парламента. В этот момент ушел в отставку накиб, и его пост премьер-министра занял более молодой Абдул Махсин-бей. Одновременно сменилось правительство в Лондоне, где к власти пришли консерваторы под руководством премьер-министра Бонара Лоу. И опять возникло предложение о ранней эвакуации британского персонала из Ирака. Снова Кокс был вызван в Лондон для пересмотра роли Британии в Ираке. Вернулся он с очередным добавлением к договору – протоколом, ограничивавшим британское участие еще четырьмя годами. И тем не менее Фейсал получил больше, чем просил. Теперь оставался вопрос: сможет ли Ирак управлять собой и защищать себя всего через четыре года?

В конце апреля 1923-го Кокс окончательно уехал из Ирака. В качестве последнего жеста доброй воли по отношению к Гертруде он санкционировал дополнительную гостиную к ее летнему дому, в знак признания всех приемов, что она там проводила во благо секретариата. Когда он раздавал свой зверинец и устраивал последний прием в своем саду, это не только казалось концом эпохи, но и действительно было им. И никто не ощущал этой потери острее, чем Гертруда. Она писала родителям:

«Все это время очень сильно дергает струны сердца, сами понимаете – прощаться с сэром Перси было сильным переживанием. Какое положение он тут завоевал! Не думаю, чтобы какой-либо англичанин сделал больше, чтобы внушить Востоку уверенность в себе. Самому ему очень трудно уезжать – сорок лет службы не такая вещь, чтобы легко бросить… Я должна вам сказать одну очень трогательную вещь: сэр Перси прислал мне свою фотографию в серебряной рамке и надписал в углу: “Лучшему из товарищей”. Можно ли написать что-то более приятное?»

Новый верховный комиссар, сэр Генри Доббс, прибыл в декабре ознакомиться с работой. Он был среди первой горстки офицеров, приехавших к Коксу в Басру, и был на удивление успешным налоговым инспектором. Сама Гертруда писала о его достижениях в Белой книге по гражданской администрации региона. Доббс жестко взялся выполнять обязанности британцев по управлению безопасностью и иностранными делами. Теперь можно было проводить выборы. Фейсал ездил по стране, призывая население голосовать.

Доббс не отставал от него, и все видели их общее стремление создать демократический Ирак. «Будто по волшебству прояснялась политическая атмосфера, и даже самые далекие племена на Евфрате и курдских холмах с готовностью регистрировались как избиратели», – вспоминал впоследствии Доббс.

За шесть лет работы верховным комиссаром Кокс привык несколько раз в неделю обсуждать положение дел с Гертрудой. Доббс эту практику прервал – как признавала сама Гертруда, не было причин, по которым он стал бы ее продолжать. Но ей нравился новый начальник, а леди Доббс она сочла доброй и внимательной женщиной, способной устраивать в резиденции весьма занимательные беседы и восхитительнейшие завтраки.

Гертруда готовилась к свиданию с сестрой Эльзой и ее мужем, теперь вице-адмиралом сэром Гербертом Ричмондом, которые должны были зайти в Багдад с официальным визитом на флагманском корабле «Четем» в октябре 1924 года. Одновременно с этим ожидался и старший сын Молли Джордж Тревельян, и дальше он собрался плыть с Ричмондами к месту их назначения – на Цейлон. Гертруда уже планировала для них всяческие развлечения и была глубоко разочарована, когда свалилась с серьезным бронхитом как раз перед их прибытием. Личный врач короля, «Синдбад» – сэр Генри Синдерсон, – заходивший к ней дважды в день, не принимая в уплату ни пенни, решил, что она недостаточно здорова, чтобы принимать у себя Джорджа. Молодой человек остался в резиденции, а леди Доббс выдала в распоряжение Гертруды свой автомобиль, когда той стало лучше до такой степени, что она могла возить Ричмондов и показывать им Багдад. Тем не менее кто-то из родственников не видел Гертруду, когда она была серьезно больна, и передал в Англию сильную озабоченность ее здоровьем. Она в письмах Хью и Флоренс писала о своей болезни в шутливых тонах, но бронхит осложнился тепловым ударом и резким упадком сил. Помимо этого, Эльза привезла из дома плохие новости. Депрессия в сочетании с забастовками тяжело ударила по состоянию Беллов. Элизабет Бергойн во втором томе своей книги о Гертруде, написанной на основании ее личных бумаг, сообщает: «Черная депрессия спустилась на нее подобно облаку, она даже просила молиться о себе. По мнению ее друга Найджела Дэвидсона, личные огорчения, а также одиночество и ощущение неудовлетворенности никогда уже не позволяли ей снова быть по-настоящему счастливой».