Книга Летняя королева - Элизабет Чедвик

– Расскажи герцогу то, что сообщил мне, – приказал он.

– Сир, – гонец опустился на колени, – Эсташ, граф Булонский, мертв.

Генрих отставил кубок и недоуменно посмотрел на вестника, после чего перевел взгляд на Амлена:

– Что?

– Сир, он подавился за трапезой в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс. Говорят, на него пал гнев святого за то, что он опустошил монастырские земли. Сейчас его везут в Фавершем, где и похоронят.

Генрих откинулся на спинку стула, переваривая новость. Это наверняка промысел Божий – Господь все расставляет по своим местам, расчищая перед ним путь. Эсташ лежал камнем на тропе к миру, и вот теперь он внезапно ушел. В лагере противника начнется брожение, да и у самого Стефана выбита почва из-под ног. Те, кто оставался с королем, начнут искать нового хозяина, чтобы принести ему присягу, но отныне есть только единственный кандидат. Он обладает молодостью и энергией, которой не хватает Стефану. Все, что ему остается, – продолжить подкоп под постамент старика, пока тот не опрокинется. Покупка хромого белого коня вдруг превратилась в абсолютный пустяк.

– Упокой Господь его душу, и будь благословен святой Эдмунд, – произнес Генрих с серьезным лицом и задорным блеском в глазах.

– У Стефана есть и другие сыновья, – напомнил Амлен. – Гильом, например.

– Но он, в отличие от Эсташа, не будет стоять на пути, – ответил Генрих. – Он мягкотел, за что все будут благодарить Христа. Вряд ли он нам помешает. Даже если попытается… – Он дернул плечом, не договорив.

Неделю спустя в лагерь Генриха прискакал на взмыленной лошади еще один гонец, на этот раз из Аквитании, с новостью, что Алиенора благополучно разрешилась от бремени чудесным здоровым мальчиком, которого окрестили Гильомом, – об имени они договорились еще до отъезда Генриха в Англию.

Чаша Генриха была полна и раньше, но теперь она переливалась через край. Он знал, что жена родит ему сына, но письмо подтвердило, что Бог улыбается, глядя на него с небес. Тем более что его сын родился, как понял Генрих, в тот же день, когда умер Эсташ – быть может даже, сделал свой первый вдох в ту же самую секунду. Если это не Божий промысел, тогда что же?

Людовик сломал печать на письме от Генриха, герцога Нормандии, графа Анжуйского. Король проделал это медленно, оглядывая придворных в зале, чтобы посмотреть, кто за ним наблюдает. В этот день он капризничал, ему нездоровилось. Лекарь сказал, что в нем, видите ли, слишком много меланхолии, и пустил ему кровь, чтобы привести в баланс его соки, но лечение лишь подарило ему мигрень и боль в руке. Известие о смерти Эсташа Булонского ничем не улучшило мрачного настроения. Оно означало, что удалено еще одно препятствие на пути Генриха к английскому трону. А еще, что его сестра Констанция теперь вдова и ему нужно отзывать приданое у Стефана, после чего искать сестре другого мужа.

Он медленно развернул свиток и, мучась легким несварением, прочел обычные цветистые приветствия. Потом он дошел до того места, где Генрих с удовольствием сообщал своему вельможному господину, что Господь наградил его и герцогиню Аквитанскую сильным, здоровым сыном. Слова так и впились в мозг Людовика, пока он сидел и смотрел на них не отрываясь. Как такое могло случиться? Почему Господь благословил не его, а этого анжуйского выскочку? Что он совершил, заставив Бога отвернуть от него свой лик?

– Плохие новости? – поинтересовался его брат Робер, подняв брови и протянув руку за письмом.

Людовик отпрянул и, скатав свиток, засунул в рукав. Скоро все об этом узнают, но это была та весть, которую он хотел скрывать как можно дольше.

– Позже расскажу. Тебя это мало касается.

Робер продолжал смотреть на него искоса.

– Это дело между мною и Богом, – изрек король и покинул зал.

Людовик жалел, что гонец не загнал коня по дороге в Париж, не сгинул в болоте, тогда сейчас ему не пришлось бы нести это письмо, эту новость, прижимая руку к груди.

Оказавшись у себя, он отпустил слуг и рухнул на кровать. Людовик горевал о сыне, которого не было, – о сыне, которого не доносила Алиенора давным-давно, когда была его юной женой. Он горевал о том, что она родила наследника Генриху Анжуйскому, а ему приносила только дочерей. Чувствуя себя несчастным, покинутым, упиваясь жалостью к самому себе, он закрыл голову подушкой и разрыдался, всем сердцем жалея, что когда-то его забрали из монастыря и возвели на трон.

Глава 50

Анже, март 1154 года

– Мадам, прибыл ваш муж, герцог, – объявил камердинер.

– Как, уже?! – Алиенора всполошилась.

– Да, мадам. – Он слегка усмехнулся.

– Но он должен приехать лишь… А, не важно. Задержите его, сколько сможете.

Камердинер с сомнением посмотрел на нее, но ничего не сказал.

– Невыносимый человек! – воскликнула Алиенора, раздираемая бешенством и радостью. Вестники Генриха прибыли еще утром, объявив, что сам он прибудет ближе к ночи, но день был в самом разгаре, до заката оставалось много часов. – Отсутствует больше года, а потом неожиданно сваливается на голову, когда я не готова.

– За минуту управимся, – сказала Амария, как всегда настроенная деловито и оптимистично. – Ваш господин глаз не оторвет от вас, но не заметит, как заплетены ваши волосы – в шесть косичек или в две.

– Зато я замечу, – возразила Алиенора, и то только потому, что была расстроена. На самом деле прическа не имела значения. – Поторопись, – велела она. – Они не смогут удерживать его долго.

Служанки уложили ее волосы в золотую сеточку и подтянули шнуровку на темно-желтом шелковом платье, чтобы подчеркнуть вновь постройневшую фигуру. Нянька занималась маленьким Гильомом, который в восемь месяцев не давал никому покоя – уже не в пеленках, а в вышитом белом платьице. Служанка надела ему на голову чепчик, и Алиенора велела ей выпустить челку, чтобы сразу было видно, какие у него блестящие рыже-золотые волосенки.

Не слишком довольная, но понимая, что придется ограничиться этим, Алиенора поспешила в зал, где заняла герцогский трон на возвышении с ребенком на руках. Эмма и Амария расправили ей юбку, сделав изящные складки, и Алиенора глубоко вздохнула.

Через несколько секунд она услышала голос Генриха, который громко протестовал: нет, ему не нужно переодеваться, нет, он не хочет надевать корону, перекусывать, причесываться или совершать любое другое действие, которое они способны выдумать, лишь бы его задержать. Он распахнул дверь и влетел в зал в развевающемся, как знамя, плаще, четко печатая каждый стремительный шаг. Щеки его пылали, серые глаза метали искры, говорившие, что он готов взорваться. Вдруг резко остановился и уставился на Алиенору, грудь его вздымалась.

Она горделиво встретила его взгляд, ничем не выдав своего трепета, а затем посмотрела на их сына, пожелавшего встать и попрыгать у нее на коленях.