Книга Серафим - Елена Крюкова

Но я вижу, как каждый, посвященный иному Богу, отстаивает право его Бога на жизнь. На то, что его Бог, и только Он, носитель Истины. А все остальные – ложь. Лжебоги.

Когда люди найдут, все, единственный путь ко Христу?

Когда люди поймут – все! – что Боги – родня друг другу, а не враги?

Доколе сражаться мы будем, как злые солдаты? Биться насмерть?

Господи, Господи, помяни всех, кто хулил Тебя во имя Иных Богов, во Царствии Своем.

ПРО ЧУЖОЕ И РОДНОЕ

Я – еретик.

Я грешен, Господи.

Сильно упованье мятущейся души.

Я и во Христе Боге, и со Христом, и с Иными Богами; я и на щите, и со щитом, и иду сквозь ряды чужих Богов – босыми ногами; я рвусь, я вырываюсь из канона – не сковывай меня по рукам и ногам! – и я смиренно возвращаюсь в канон, ибо внутри канона – бесконечность и синяя бездна. Я взыскую Широкого Неба во всей его полноте, во всей его красоте, бездонности, синеве, со всеми алмазами и млечным безумьем сонма его звезд. Ибо другие народы тоже Широкого Неба взыскуют! Они – тоже – Бога Истинного ищут! А есть традиция твоего народа. Есть родной обряд. Есть обычай родной, сердцу милый. Так делали отец твой и мать; так делали деды твои и бабки; так делали, в веках, предки и пращуры твои. Есть родные горшки, родная печь, родное молоко и родная простокваша. Родное вино и родной хлеб. И ты пьешь родное тебе. И ты ешь тебе родное. Чужой хлеб кто без отвращенья впервые вкусит?!

А тибетцу родное молоко яков и рисовая лепешка подгорелая.

А индусу родное молоко буйволицы и огни по воде — в священную ночь Девапали.

А индейцу родной горький священный чоколатль и пареный кукурузный початок.

Господи, Христе мой, Боже, неужели Ты для других – для тех, кто молится Иным Богам – тоже чужой хлеб?!

А ведь это так и есть.

И надо смириться с этим.

ПРО РОДИНУ

Святая моя. Родная моя.

Ты единственная моя. Я так рад, что ты Матерь моя.

Ты моя Богородица, Русь. Ты мой бирюзовый зенит после черного ливня.

У тебя два крыла, Птица моя.

Одно крыло – черное. Рты перекошенные, зубы оскаленные. Крики яростные. С врагами война. Ножи в кулаках. Пистолеты в карманах! Армады истребителей в небе! Эсминцы и линкоры в морях, начиненные смертью!

Другое крыло – золотое. Улыбка ребенка. Ноги босые бегут по плюшевой, как бабушкин коврик возле печки, травке. Вода отражает пухлые облака. Снеговые горы облаков медленно, важно идут, летят из-за них в голые, беззащитные лица золотые копья лучей. Река, луга… Волга… Христос босой, глаза Его синее неба…

Может, это две России? В которой же я живу?

За какую же я – молюсь?

Или так: Армия нужна, чтобы сеять смерть, а Церковь – чтобы эту смерть освящать и отпевать?

ПРО КОЛОДЕЦ

Источник, колодезь, чистая, небесная вода… Зубы ломит…

Я вспомнил, как мы с Настей умывались в колодце. И пили из колодца воду.

Это было в жаркий день. Нестерпимо жаркий летний день.

Медовый Спас уже прошел, ждали Преображенья.

После Утрени в храме мы поднялись на хмелевскую гору над Волгой. Синь обняла нас. Волга казалась древним синим Морем-Окияном. И вот-вот выплывет из-за Телячьего, курчаво-зеленого, тучного ивами и серебристыми ветлами острова прекрасный зверь Китоврас!

Мы встали около колодца. Настя, улыбаясь, откидывая волосы с потного лба, сама закинула в колодец ведро, и оно гремело, падая, считая бревна.

Мы вместе вытащили ведро. Оно было полно синей, искристой влаги. Я не удержался, наклонил голову и сразу отпил. И задохнулся от льдистого, яростного холода!

Настя засмеялась:

– Не быстро… Не так быстро!..

Поставила ведро на край колодца. Сложила руки лодочкой. Плеснула себе водой в лицо, умылась. А потом обернулась – и, хохоча, в меня плеснула!

Я стоял, весь мокрый, с рясы стекала вода. Я смеялся мокрым лицом. Я не отирал воду подолом рясы. Я обезумел от радости. Привлек к себе Настю, прямо тут, над колодцем, и она зашептала, упираясь мне в грудь кулачками:

– Отец Серафим… здесь же люди… увидят…

Я целовал ее и чувствовал себя рекой. Плывущей, текучей влагой. Я плыл, тек и втекал, вливался в теплые, свежие губы любимой моей. В Бога моего. В Истину. В небо мое. В Волгу мою. В синеву мою, свежую, ледяную воду мою, в колодезь мой, у коего Архангел Гавриил настиг Богоматерь мою и возгласил Ей: скоро, скоро родишь Господа, на радость нам.

Я расцеловал Настю и положил руку ей на живот.

И она руку мою не сбросила.

Лишь сильней прижалась ко мне.

А потом отпрянула, наклонилась над ведром, губами втянула воду – и снова приблизила ко мне лицо. И сама поцеловала! И я вглотал из ее рта чистую, сладкую воду, как Святое Причастие, вобрал.

ПРО ОБОЖЕНИЕ

Вдруг открылось: каждый может принять живое, живейшее участие в Жизни, Смерти и Воскресении Христа.

Каждый – это может!

Каждый – может обожиться!

Человек не может стать Богом по рождению; но он может стать Богом по благодати. Так сказал мне однажды отец Максим.

Об этом мечтали древние святые отцы.

Об этом перестали мечтать нынешние иереи.

Окормить службами паству – вот и весь великий труд.

Ну да, Таинства; но Таинства, напрямую призванные обожить каждую живую душу, часто превращаются просто в торжественный древний обряд, и прихожане смиренно исполняют его вместе со священником, не понимая, зачем, для чего они делают это.

А ведь Христос сказал: все вы будете, как Я!

Все мы будем, как Он; когда?

Когда станем переживать Его жизнь как свою.

Но это трудно, это почти невозможно, ибо каждый живет свою жизнь, и для него она – дороже всего. Гораздо дороже Жизни Господней.

ОПЯТЬ ПРО СМЕРТЬ

Апостол Павел говорит, что смерть первого человека Адама явилась следствием Первородного Греха.

Да что же есть грех, в самом деле?

На глазах у святой матери Софии замучили трех ее дочерей – Веру, Надежду и Любовь, и она видела мученья маленьких девочек, слышала крики их, понимала, что обрекла их на смерть, что сейчас, вот сейчас они умрут, и она вместе с ними, – и что, разве это не грех, матери умертвить детей своих?!

Но она не отреклась от Христа, и девочки – тоже.

И, значит, праведницы они.

Я вот тут думаю по-другому. Думаю: смерть, которую все так боятся и ненавидят, – не есть ли она истинное возвращение к Богу, в общее синее Небо, в общий светлый невидимый Эдем?