Книга Европа против России. 1812 год - Алексей Васильевич Шишов

сентября неприятели ночевали в Москве почти все по улицам. На другой день поутру рано начали разбивать с домов ворота. Почему и мы отвалили подворские, и тотчас въехали повозки какого-то французского принца. Военные и служители оного, голодные, обобрав прежде печеный хлеб, крепко нас истязовали требованием вин, коих в доме не имелось. Потом собрав находившиеся годовые в доме все жизненные припасы: муку, крупу, овес и сено на свои повозки и несколько себя пищею укрепя, чрез двое суток с подворья съехали.

5‑го числа появились от неприятеля все неистовства, грабежи и насилия. И первая партия, пришед прямо к нам, в келью, бесчеловечно нас тесаками мучали, приставляя к груди штыки и пистолеты, а саблями колоть угрожали, говоря: аржион, аржион. Мы, пораженные необычайным страхом и отчаянием, вне себя были, падая на землю тем только и отвечали, ибо ни мы, что они говорят, ни они нас не разумели.

И таковое насилие две недели день и ночь продолжалось, а паче у нас, ибо на Тверской тогда против градоначальникова дома была их главная обвахта. И всегда являлись новые, так что почти все это время пребывали стоя на ногах. Ибо не успеет одна партия минуть со двора, как другая уже с горящими церковными свечами приходила с таковым же истязанием. И имеющееся у нас имущество все ограбили.

При сих жестокостях производили везде великий пожар, который 7‑го числа в ночь дошел и до Савинского подворья. В сем случае штатные служители, простясь с нами, и прочие подворские жители все бежали кто куда попал. И мы, омрачившись умом, перешли на соседний двор князя Адуевского, где был русский народ и пламя казалось не столь опасно.

И как скоро на подворской конюшне кровля обвалилась, то по обгорелым каменным развалинам решились на оное перейти обратно. Мне, иеромонаху, посчастливилось перебраться безвредно, а священник попал тогда в ретирадное место, из коего с трудом освободился. Я, видя, как в домовой церкви, так и в нижнем этаже горевшие рамы, при всей опасности, сколько было возможно, водою залить успел, и тем весь тот большой корпус сохранить от пожара, и как вокруг его окружающего пламени мог уцелеть он, это явное чудо. Прочее же строение того подворья все сгорело.

О чем узнавши, служители с женами и детьми своими и прочие жители паки собрались в оный уцелевший корпус, а неприятели еще жесточайшее тиранство свое продолжили, и чем далее, тем беднее одни других явились, иные почти полунагие. Сии-то и последние посняли с нас сапоги и рубашки, а со священника и крест, носимый на теле, саблей отрезали, ибо был серебряный и позлащен.

19‑го числа пришед два французские чиновники (офицеры. – А.Ш.) и с ними третий, рядовой, наичувствительнейше терзали нас: волочили за волосы, таскали за бороды, и приведя к дверям домовой ризницы, в которой никто еще из неприятелей не был, требовали ключа, коего у нас не имелось, наступая ногами на наши головы, били по хребту тесаками без всякой пощады, представляя, что могу отпереть ризницу.

И если бы рядовой солдат не успел выбить в окне железную решетку, смерть предстояла нам неизбежна. Где водравшись, искали с великим усилием серебра и золота и, разметав все священные одежды, надели на себя две оставшиеся архиерейские митры, в коих и пошли, и, нас с собою захватя в рубищах, босых, с открытою главою, довели только до передних ворот.

(Под сими воротами имевшийся образ преподобного Саввы Сторожевского, в полуциркульном деревянном окружии, во время пожара чудесно цел сохранился. Ибо тогда в сие отверстие пламя с Тверской улицы при великой буре и кругообращательном вихре неслось огненною рекою: ворота сгорели, а он на том же стоя брусе, как ныне есть видим, тот самый существует.)

К счастью нашему, встретился в оных какой-то отличный их чиновник и, поговоря с ними на своем языке, по-видимому с большим гневом и негодованием, а на нас с удивлением посмотря и плечами пожав, отпустил в дом обратно.

Возвратясь от ворот в свое жилище, ни мало не мешкав, пошли к ризнице и то разломанное окно доскою заложили, а дверь как была заперта, так не разломана и осталась, и тем вся ризница в целости сохранилась.

20‑го числа въехали в архиерейские покои три майора и четвертый комендант и жили до самого выхода. Служащие при них в домовой церкви с престола, жертвенника и одежды, и от царских дверей завесу поснимали, со святых икон венцы ободрав, на пол побросали, ибо были аплике, а нас отнятием всякой пищи так теснили, что едва не умерли с голоду. Только и питались одною капустою, а хлеба редко кто из служителей или жильцов, где-либо добыв самым малым количеством, и то с великим опаством приносить мог, и тем по сухарю ту минуту делились.

Словом, во все то горестное состояние, каковым были изнуряемы голодом, страхом и отчаянием самой жизни, всего того объяснить невозможно. Явно сила Божия в наших немощах совершалась.

Октября с 1‑го числа неприятели, как было приметно, не так дерзки и веселы показывались, а несколько и приуныли.

С 6‑го числа начали выходить из Москвы паратом и с музыкою, и час от часу уменьшаться.

9‑го числа стоявшие в доме вышесказанные чиновники, услышав чрез своих служащих, что российские казаки в Москве появились, тотчас ушли наверх и под железною кровлю спрятались. А нам слух пал, что всех оставшихся в Москве жителей велено переколоть, да уж де и колют.

И мы со служителями для укрытия вбежали туда же и, в слуховые окна обозревая, между собою говорили: никого и ничего не видать такого. Они, вслушась в разговор наш, один за другим ползком из-под кровли вылазя, самым робким голосом спрашивали: есть казаки или еще нет казаки. Мы совсем об них не знав, и тут же их сверх чаяния нашего видя, своим страхом содрогаемые, отвечали: нет, не видать казаков.

И, немедленно сбежав они на низ, сами собою оседлали своих лошадей, подвязав круглые свои чемоданы, захватив при том имевшиеся у них с вареньем стеклянные большие банки, – уехали в Кремль.

10‑го числа поутру и служащие их со своими повозками туда же отправились. Мы по выходе неприятелей не медля со штатными служителями архиерейские покои отовсюду заперли, и все, что в них было, и в каком виде осталось, до приезда Его Преосвященства, в таком самом и соблюдали.

Освободясь всех вышеозначенных острых искушений и расстройств, утомленность наша паче всего требовала покоя, мы со всеми живущими в доме под 11‑е число