Книга Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

чем жизнь самого совершенного из существ – человека? Что за дьявол этот человек, способный в то же время подняться до высочайших вершин любви и героизма? Что за жестокий зверь, самый жестокий и безжалостный на свете?.. Из всех живых существ человек легче всего поддается страху, который превращает его в гнусного палача. «Страх, – подумал Феликс, – именно страх! Это не мгновенный испуг, который толкает наших братьев животных на всякие глупости, а сознательный, расчетливый страх, парализующий разум и великодушие. Трайст совершил отвратительный поступок, но его наказание будет в двадцать раз отвратительнее…»

Не в силах больше думать об этом, Феликс встал и побрел дальше по полю.

Глава XXV

Он явился на станцию как раз к приходу лондонского поезда и, минуту поискав взглядом мать не там, где было нужно, увидел ее уже на перроне, рядом с чемоданом, надувной подушкой и безукоризненно застегнутым портпледом.

«Приехала третьим классом, – подумал он. – Ну зачем она это делает!»

Чуть-чуть порозовев, она рассеянно поцеловала Феликса.

– Как мило, что ты меня встретил!

Феликс молча указал на переполненный вагон, из которого она вышла. Фрэнсис Фриленд немного огорчилась.

– Я чудесно доехала, – сказала она. – Но в купе был такой прелестный ребеночек, что я, конечно, не могла открыть окно, поэтому, пожалуй, и правда было жарко…

Феликс, который как раз в эту минуту смотрел на «прелестного ребеночка», сухо заметил:

– Ах вот, значит, как ты путешествуешь? А ты завтракала?

Фрэнсис Фриленд взяла его под руку.

– Не надо расстраиваться, милый! Вот шесть пенсов для носильщика. У меня в багаже только один сундук, на нем лиловый ярлык. Ты видел такие ярлыки? Очень удобная вещь. Сразу бросается в глаза. Я куплю их для тебя.

– Дай-ка я возьму твои вещи. Подушка больше тебе не понадобится. Я выпущу воздух.

– Боюсь, дорогой, ты не сумеешь. Тут такой чудный винт, я лучше никогда не видала! Никак не могу его отвинтить.

– А! – сказал Феликс. – Ну что же, пойдем к автомобилю.

Он почувствовал, что мать пошатнулась и как-то судорожно сжала его руку. Взглянув на нее, он заметил, что с ее лицом происходит что-то непонятное: оно на мгновение исказилось, но тут же эта слабость была подавлена и губы сложились в мужественную улыбку. Они уже дошли до выхода, у которого фыркал автомобиль Стенли. Фрэнсис Фриленд поглядела на него, а потом как-то уж слишком торопливо влезла внутрь и уселась, твердо сжав губы.

Когда они отъехали, Феликс спросил:

– Не хочешь ли зайти в церковь поглядеть на надгробные плиты твоего деда и всех остальных наших предков?

Мать, опять взяв его под руку, ответила:

– Нет, дорогой, я их уже видела. Церковь тут очень некрасивая. Мне гораздо больше нравится старая церковь в Бекете. Какая жалость, что твоего прадеда не похоронили там!

Она до сих пор не могла примириться со всей этой «не очень приличной» затеей с производством плугов.

Автомобиль Стенли, как всегда, мчался с большой скоростью, и Феликс сначала не понимал, отчего мать то и дело пожимает ему руку: виноваты ли в этом толчки или чувства, ее обуревавшие, но когда они чуть не задели фургон при въезде в Бекет, Феликс вдруг понял, что его мать насмерть перепугана. Он понял это, заметив, как дрожат ее улыбающиеся губы. Высунувшись из окошка, он попросил:

– Батер! Поезжайте как можно медленнее, я хочу полюбоваться на деревья.

Он услышал рядом благодарный вздох. Но так как она ничего не сказала, то промолчал и он, и слова Клары, встретившей их в прихожей, показались ему на редкость бестактными:

– Ах, я совсем забыла напомнить вам, Феликс, чтобы вы отпустили автомобиль и наняли на станции извозчика. Я думала, вы знаете, что мама панически боится автомобилей.

И, услышав ответ матери: «Что вы, дорогая, мне было очень приятно!» – Феликс подумал: «Изумительная женщина, настоящий стоик!»

Он никак не мог решить, рассказать ли ей о «скандале в Джойфилдсе». Это осложнялось тем, что она еще не знала о помолвке Недды и Дирека, а Феликс не считал себя вправе опережать молодую пару. Это их дело, пусть говорят сами. С другой стороны, если он промолчит, она непременно услышит от Клары какую-нибудь искаженную версию того, что произошло. И он решил объяснить ей все, испытывая обычный страх человека, живущего в мире абстрактных понятий и принципов и не знающего, что подумает тот, для кого все факты не имеют ни малейшей связи друг с другом. А для Фрэнсис Фриленд, как он знал, факты и теории существовали совсем уж порознь, или, вернее, она любила приспосабливать факты к теории, а не теорию к фактам, как это делал он. Например, ее инстинктивное преклонение перед церковью и государством, ее врожденное убеждение, что опорой их является благородное сословие и «приличные» люди, не могло поколебаться даже при виде голодного ребенка из трущоб. Доброта заставляла ее пожалеть и, если можно, накормить бедного крошку, но ей и в голову не приходило увидеть какую бы то ни было связь между этим крошкой и миллионами таких же крошек или между ними и церковью и государством. И если Феликс попытался бы указать ей на эту связь, она только подумала бы: «Милый мальчик! Как он добр! Какая жалость, что он позволяет этой морщинке уродовать свой лоб!»

Вслух же она сказала бы: «Да, милый, это очень грустно! Но я ведь так плохо во всем этом разбираюсь. – А если бы у власти в это время были либералы, она добавила бы: – Конечно, у нас сейчас ужасное правительство. Я непременно тебе покажу проповедь милейшего епископа Уолхемского. Я ее вырезала из «Ежедневного чуда». Он так мило все это выражает, у него такие правильные взгляды!»

А Феликс, вскочив, походит немножко, а потом снова сядет, чуточку слишком резко. И тогда, словно умоляя простить ее за то, что она «плохо разбирается в этом», Фрэнсис Фриленд вытянет руку, которая, несмотря на свою белизну, никогда не была рукой бездельницы, и разгладит ему лоб. Его иногда трогало до слез, когда он видел, с каким отчаянием мать старается понять его обобщения и с каким облегчением вздыхает, когда он оставляет ее в покое и она может сказать: «Да, конечно, дорогой, но я хотела бы показать тебе эту новую разбухающую пробку. Просто чудо. Ею можно заткнуть все, что угодно!»

Посмотрев на нее, он понимал, что напрасно заподозрил ее в иронии. Часто в таких случаях он думал про себя, а иногда и говорил ей: «Мама, ты самый лучший