Книга Эволюция Бога. Бог глазами Библии, Корана и науки - Роберт Райт

Разумеется, этими возможностями пользуются в собственных интересах, и как ни парадоксально, мы подходим к нравственной истине тем ближе, чем успешнее действуем в своих интересах. Но в данном случае – и здесь начинается смещение в сторону «теплого и неопределенного», – преследование своих интересов имеет ряд побочных продуктов, нравственных в более традиционном смысле.

Начнем с того, что использование этих возможностей с ненулевой суммой – а именно между западным и мусульманским мирами, – служит интересам обеих сторон, а благосостояние человека в целом растет. (В этом заключается волшебство фактора ненулевой суммы: он преобразует разумный эгоизм в благополучие окружающих.) Когда человечество в целом становится лучше, это не обязательно означает, что к процессу причастна нравственная истина, но свидетельствует о некотором нравственном прогрессе. Более того, в данном случае причастность некой нравственной истины несомненна. Ибо ее обязательная предпосылка, расширение нравственного воображения, вынуждает нас обращаться к тому, что представляют собой внутри все больше и больше людей – а именно понимать, что их внутренний мир поразительно похож на наш. Как и наш внутренний мир, их мир окрашен эмоциями и страстями – нашим дарвиновским наследием; как и наш, их мир, в свою очередь, окрашивает все, что нас окружает, корыстной нравственной оценкой и обладает присущими ему ценностями.

Утверждение, что другие люди – тоже люди, может показаться ничем не примечательным. Тем не менее его часто игнорируют, в каком-то смысле оно является неестественным. Ведь любой организм, возникший в результате естественного отбора, по умолчанию находится во власти иллюзии, что он особенный. В повседневной жизни все мы исходим из этой предпосылки – что наше благополучие гораздо важнее благополучия почти всех прочих, за исключением разве что близких родственников. В сущности, согласно этой предпосылке наше благополучие гораздо важнее благополучия других людей. Мы упорно трудимся, чтобы позволить себе десерт, в то время как у других нет даже обеда. Свои обиды мы принимаем близко к сердцу и считаем оправданными, обиды других воспринимаем как блажь. Причем таковы мы все: каждый находится под впечатлением, что он особенный. Очевидно, что мы все не можем быть правыми в сколько-нибудь объективном смысле. Истина обязана быть иной. Расширение нравственного воображения подводит нас ближе к этой истине.

Так что в итоге спасение глобальной социальной системы охватывает нравственный прогресс не только в отношении благосостояния людей; предварительным и обязательным условием для такого развития должно быть столкновение отдельно взятых людей с нравственной истиной. Это – неизбежный результат истории человечества. Он не обязательно означает, что мы восторжествуем, что наш вид настолько приблизится к нравственной истине, что достигнет спасения. Тем не менее неизбежный итог упрямого стремления истории к росту ненулевой суммы – возможность для нас хотя бы столкнуться лицом к лицу с этой ситуацией: либо приблизиться к нравственной истине, либо погрязнуть в хаосе.

В предыдущей главе я говорил о том, что эта книга не предназначена для полноценного изложения доводов в пользу того, что у истории человечества есть некая высшая цель. Но среди этих доводов наверняка фигурировал бы и такой: история подводит нас все ближе и ближе к нравственной истине, и теперь наше движение еще ближе к ней – единственный путь к спасению, «спасению» в изначальном авраамическом смысле, к спасению социальной структуры.

Особенно для приверженцев христианской и мусульманской разновидностей авраамических религий вопрос спасения не исчерпывается тем смыслом, который вложен в него Еврейской Библией. Они могут спросить: ведет ли рост нравственного воображения к спасению – то есть к спасению отдельно взятого человека? Спасет ли он мою душу? Им и предстоит ответить на этот вопрос по мере того, как будут развиваться их учения. Но кое-что можем сказать и мы: как правило, религии, которым не удавалось увязать личное спасение со спасением общества, успеха не добивались. И нравится нам это или нет, социальная система, которую теперь предстоит спасать, – глобальная. Любая религия, обязательные условия которой для спасения отдельно взятого человека не ведут к спасению всего мира, – религия, время которой ушло.

Даже если их время истекло, все авраамические религии всегда могут заявить об одном: их пророки были правы. Несмотря на всю плачевность ситуации, спасение возможно, если понимать, что для этого требуется. И все-таки будет досадно, если им не удастся наглядно продемонстрировать это.

Глава 20

А разве мы не особенные?

Писание как откровение (с. 451) Развитие Бога на Данный момент (с. 455) Как быть смиренным: урок номер два (с. 458) • Будущее Бога (с. 460)

Со временем помимо всего прочего, что роднит мусульман, христиан и иудеев, у них появилось еще кое-что общее: склонность преувеличивать свою былую уникальность.

В Еврейской Библии израильтяне представлены как теологические революционеры: при поддержке единого истинного Бога они вошли на территорию хананеев и победили невежественных политеистов. На самом же деле, как мы уже видели, религия израильтян возникла в хананейской среде и сама была политеистической; монотеизм восторжествовал в Израиле лишь после Вавилонского пленения в VI веке до н. э.

Христиане считают Иисуса тем, кто дал иудеям кардинально новые представления о личном спасении и был готов нести эту весть людям всего мира. Но сам Иисус был иудеем, проповедовал другим иудеям, и суть его вести была, вероятно, знакомой им: в ней говорилось о спасении народа и государства, о возрождении величия Израиля. В намерения Иисуса вряд ли входило спасение других народов или его нравственное следствие, братская любовь, не знающая межэтнических границ. Это учение дополнило христианство через десятки лет после смерти Иисуса как отражение не его истинных учений, а космополитичной и многонациональной жизни Римской империи. Учения Иисуса были переосмыслены соответствующим образом, искаженные представления о них стали Благой вестью.

Мусульмане считают Мухаммада человеком, который провозглашал сразу две революционные идеи: он говорил арабским политеистам, что есть лишь один бог, Аллах, и объяснял христианам и иудеям, что Бог и Аллах – один и тот же бог. Но есть вероятность, что ко времени появления Мухаммада на сцене Аллах уже был известен как Бог христиан и иудеев, и этот факт помогает объяснить, почему в исламе сохранилось так много христианских и иудейских верований и ритуалов. А что касается вопроса, действительно ли Аллах – единственный бог, то Мухаммад в этом случае был уклончив. Из уважения к политической власти арабов-политеистов он, по-видимому, одно время допускал существование других богов, и лишь позднее остановился на позициях постоянного монотеизма; и даже тогда он старался сохранить изначально политеистические обычаи – такие, как ежегодное паломничество в Мекку. Ислам родился не с решительным и твердым характером, а как гибкий компромисс между иудаизмом, христианством и арабским язычеством.

Итак, если Моисей, Иисус и Мухаммад не являли миру поразительной вести и если на самом деле истоки всех трех авраамических религий можно рассматривать как нечто вроде культурного синтеза, органической перегруппировки ранее существовавших элементов, как же быть с притязаниями на то, что все перечисленное – религии откровения?