Книга Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

С этим фискальским произведением, после предварительного соглашения в показаниях с женой, Бунин явился к начальнику. Вице-адмирал препроводил в государственную Адмиралтейс-коллегию как Бунина, так и оговоренную им Маримьяну, обоих «по важному делу, касающемуся ко многому поношению высочайшей персоны его величества». Адмиралтейс-коллегия была в этом случае не более, как посредница между Сиверсом и Тайной канцелярией, в нее и отправлены в тот же день колодники «по согласному определению всей коллегии – для подлинного о деле исследования и надлежащего о том указу».

Но прежде, нежели и обвинителя, и обвиняемую привезли в Тайную и посадили в отдельные казенки «за особыми порознь часовыми, чтобы они ни с кем разговор не имели», Маримьяна нашла случай шепнуть несколько слов доносчику. Это было в то время, когда их обоих под караулом везли с Котлина острова.

– По какому делу меня взяли? – робко спрашивала Маримьяна. – По какому делу меня взяли? Разве по попову?

– Не сведан я о том, – отделывался Бунин от пытливых расспросов.

Действительно, Маримьяна чувствовала за собой грех по попову делу. Дело состояло в том, что незадолго до болтовни с Буниным она как-то обмолвилась одному из знакомых ей котлинских попов:

– Как вам исповедоваться? Ведь вы нас (баб) браните в…

Да тут же к слову, как тогда же жаловался поп отцу протопопу, Марьяна назвала «всех попов смердовичами».

Но старуха напрасно опасалась. Бунин еще ничего не писал о ее поповском деле, в его красноречивом извете рассказ шел по преимуществу о двойнях царицы Натальи.

Вслед за Андреем Ивановичем Ушаковым пробежим и мы сочинение вице-адмиральского писаря.

Начальник Тайной канцелярии А. С. Ушаков ведет допрос. Фрагмент

«Хотя б в регламенте морском, – писал Бунин, – и в указах его императорского величества о предохранении чести и здравия его величества положено не было, то мню, что не стерпит человеческая совесть, ежели кто сущий христианин и не нарушитель присяги в себе заключит, слыша нижеописанные поношения против персоны его величества, яко же аз слыша, всенижайше, без всяких притворов, но самою сущею правдою при сем доношу, оставя все простоглаголивые страхи во всемилостивейшую волю его императорского величества».

Вслед за этим красноглаголивым вступлением доносчик повествует о родах жены, о ночной беседе с Маримьяной, причем начинает беседу со своей жалобы на бедность. На эту жалобу Маримьяна, по уверению Бунина, отвечала так:

– Когда война была, то вам[57] деньги всегда давались без задержания. А ныне войны нет, так и денег нет! Да, царя дал нам Бог воина: все б ему воевать! Уж и то, вся чернь от войны разорилась, можно б уж ныне дать людям и покой.

«На слова эти, – пишет Бунин, – я ответствовал тако: «Что ты, баба, бредишь? Сие не от государя, но Богу тако быти соизволившу». Но она вяще умножила рефлекции на персону его императорского величества, говоря тако: «Сей де царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкого». Что мя, – продолжает Бунин, – зело устрашило и удивило, и понудило немедленно от оной требовать ясного об том доказательства, видя такую велию причину: что како сему бытии можно? Она же мне рекла: «Так де сие учинилось: когда де блаженной памяти царь Алексей Михайлович изволил сказать царице Наталье Кирилловне: уж де ты родила осмь дщерей, а ежели де ныне паки родишь дщерь, то де велю тебя постричь. А в то де время оная царица была чревата. И когда де случилось ей родить, то де родила еще дщерь и, убоясь де того гнева, велела немедленно сыскать младенца мужского полу, который в те часы родился. И в то де время посланные не могли нигде такого младенца русского сыскать, но сыскали де у иноземца мальчика, нынешнего государя, и объявили де, будто родились двойни: один мужеска и другой женска полу младенцы. Так-то де его и подменили!»

«Что мя, – повествует далее изветчик, – еще более в страх и удивление привело, и вопросил ее паки: какие случаи она ведает о сем? Она же мне рекла тако: «Не только де я ведаю, ведают де многие господа и другие, но не смеют о сем говорить. Еще ж де, когда я была у города Архангельского, сказывал де мне иноземец с клятвою, что сей де царь подлинно наш природный[58], и посмотри де какая от него к нам будет милость. К тому ж де (и мне сказала), и ты посмотри, кого он так жалует, что иноземцев!» На что я ей ответствовал, что «его величество жалует всех за верность и за заслуги, несмотря на персоны, кто б какого звания ни был». Она же мне сказала: «Нет де, до русских не таков, как до иностранцев». На что я ей паки сказал: «Как вышеписанному случиться можно, ибо был у его величества блаженныя и вечнодостохвальныя памяти брат, государь царь Иоанн Алексеевич. То како б он о сем не мог уведать? Тако ж и министры умолчать! А более, что которых за преступления, по указу его величества, всенародно казнят, как бы и они не могли о сем изглаголить?» Она же, богомерзкая, еще сказала: «Брат де был скорбен, и сего де не для чего было ему произыскивать, ибо де не хотел владеть престолом, и при животе де ему[59] власть свою всю сдал. А бояре де затем не смеют говорить, что лишь де кто на него какое зло подумает, то он де тотчас и узнает. А коли бы не то, то они б давно б его уходили». Об чем я оной еще спросил: «Почему его величество может (узнать мысль) у человека, не видя явного дела?» – «Он де сему научился!»

«И тако, – заключает доносчик, – от оной сии непотребные разговоры, яко от ехидны зло излиянный яд, слыша, больше не мог за страхом и непотребностью спрашивать, и сказал ей тако, чтоб она больше сего не говорила мне: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут?» Она же мне сказала: «Здесь де лишних никого нет и проносить де некому». Понеже в то время только было нас в светлице трое: я, нижайший, с женою, да оная Маримьяна. И сего ради, видя, что от оной сии вреды могут распространяться более, я, нижайший, поспешил донесть».

«Государственной Тайной канцелярии, – ловко расписывался изветчик, – всенижайший слуга, обретающий при господине вице-адмирале Сиверсе за секретаря, писарь Козьма Бунин. С.-Петербург, 8 января 1723 года».

Без всякого сомнения, в доносе была доля правды. Но эта часть едва ли значительна. Все остальное принадлежит фантазии и бойкому перу вице-адмиральского писаря. Так, по крайней мере, можно думать, видя необыкновенную гладкость, последовательность рассказа; наконец, прислушиваясь к тем эпитетам, резким словцам насчет Маримьяны, которые как будто невольно срывались с уст Бунина. Все это, сильное и ловкое на бумаге, не могло бы быть на деле. Обзови он старушку «богомерзкою» и другими скаредными словами, «богомерзкая», естественно, остановилась бы, и таким образом прекратила бы беседу прежде, нежели домашний секретарь вице-адмирала закричал: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут!» Баба, как видно из дела, не так была глупа, чтоб самой расточать непотребные слова перед человеком, с первого же слова ставшего перед ней в положение изобличителя. С другой стороны, что изобличение во многом было ложно, можно догадываться и из того, что Бунин обошел устную, обычную форму тогдашних доносов. Нет, он не ждет, пока речь его будет внесена в протокол Тайной канцелярии, он сам он сам предъявляет ее – обточенную, обчищенную, кудреватую, с патетическим обращением насчет «богомерзкой старухи». Солгать бойкому писарю-секретарю на бумаге было гораздо сподручнее…