Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

Впоследствии я слышал от бывших военнопленных несколько жутких рассказов о первых часах и первых днях войны.

Границу перешли немного южнее Барановичей. Я видел один грандиозный взорванный дот с несколькими, смотревшими в разные стороны, амбразурами.

Майор Сопронюк приехал к нам в роту, собрались все и сели на травку. Сопронюк, потрясая кулаками, хриплым голосом нам сказал, что мы вступили в пределы дружественной державы. Мы — освободители — и должны быть с населением вежливыми, относиться с уважением к их обычаям, порядкам, религии, под страхом всевозможных кар ничего у них без спроса не брать и ни в коем случае не вступать с их женщинами и девушками в половые сношения, так как на 50 % они больны венерическими болезнями.

Сопронюк уехал в другие роты, а через два часа меня таинственно позвал Самородов и предложил мне вареную курицу. Я его отругал, он оправдывался, что курица была беспризорная, бродила по кустам. Обсасывая косточки, я предупреждал его, что в конце концов о его проделках узнает майор Сопронюк и тогда… Страшно было подумать, что означало это «тогда».

Чуть ли не на следующий день Сопронюк опять приехал к нам в роту. Мы подозревали, что эти частые его посещения связаны вовсе не с налаживанием политработы, а с самогоном, который ему неизменно подносился.

Мы остановились в одной польской деревне. За обедом Сопронюк благодушно о чем-то рассказывал и после чарочки был в самом лучшем настроении.

Вскоре после обеда ко мне подошел наш взводный вестовой Куковицкий, он был самым старым, шестидесятилетним бойцом нашей роты, когда-то его сняли с должности повара и направили ко мне «на лопату». Но мы с помкомвзвода Харламовым его пожалели и оставили при себе вестовым, то есть попросту «денщиком», хотя это слово в Советской Армии не употреблялось.

Куковицкий мне шепнул, что у одного поляка украли овцу, поляк пожаловался Сопронюку, тот повел следствие, и какой-то боец из другого взвода сказал, что видел, как Самородов и еще кто-то эту овцу волокли. А сейчас Сопронюк вызвал обоих преступников.

Надо было действовать немедленно. Узнав, что овца еще жива и спрятана на сеновале, где остановилось отделение Самородова, я побежал к поляку, сказал ему, что из-за его доноса двум солдатам грозит расстрел, убедил его идти сейчас же вместе со мной к разгневанному майору, заверили его, что овцу отдадим.

Поляк был старый и набожный и по-русски говорил плохо. Призывая на помощь Деву Марию, он пошел со мной к Сопронюку и стал его убеждать, что произошла ошибка, что овца найдена.

А уже Самородов и его сообщник сидели без ремней в каком-то брошенном погребе под арестом, рожи их распухли, потому что майор Сопронюк в гневе двинул своим кулачищем им в зубы.

Я освободил овцу, а Сопронюк освободил обоих арестантов. Но с тех пор несколько раз Пылаев представлял наградные списки на своих бойцов, а майор Сопронюк каждый раз фамилию Самородова вычеркивал.

Однажды остановился я в хате у одного поляка. Старики поляки все хорошо разговаривали по-русски. Поляк поставил маленькую скляночку бимберу — это ихний самогон, — и мы повели откровенную беседу.

Поляк мне говорил: как хорошо, что русские их освободили от немцев! А впрочем, немцы, несмотря на свою жестокость, были поразительно доверчивы, их ничего не стоило обмануть. Они издавали строгие приказы и считали, что их будут исполнять беспрекословно, а поляки находили тысячи уловок, как эти приказы обойти. Словом, мой польский собеседник был очень доволен, что немецкое иго кончилось. Но вот он чего опасался — так это колхозов, потому что наслушался о колхозах всяких ужасов, будто бы там детей с пяти лет отнимали у матерей, и женщины принадлежат многим мужчинам, и никто работать не хочет, и оттого в стране постоянный голод.

Я решительно опроверг всякие небылицы и постарался в стиле наших учебников истории партии рассказать о преимуществах колхозного строя.

Поляк слушал-слушал, а потом сказал:

— Это совсем нехорошо, что у меня коней отнимут.

Кажется, в тот же вечер я пошел к Пылаеву, который остановился у ксендза. Я застал нашего капитана, развалившегося в кресле и попивающего вместе с ксендзом кофе с домашними печеньями. Ксендз был очень толстый, с красным лоснящимся от жира лицом, в черной длинной сутане и с белым жабо на груди, на его макушке блестела тщательно выбритая тонзура.

— Вот, его преподобие меня спрашивает, — обратился ко мне Пылаев, на его губах кривилась чуть заметная саркастическая усмешечка, — почему в новом польском правительстве два министра еврея, а два министра женщины (одна из них была истеричка и дуреха Ванда Василевская)? Его преподобие говорит, что в Польше никогда раньше не бывало подобного правительства.

Я ответил газетной фразой, что прежде министры были ставленниками капиталистов и помещиков, а теперь правительство выбрано самим польским народом, хотя о каком народе могла идти речь, когда за 10 дней лишь один польский город Хелмно был освобожден. Разумеется, всех этих новоявленных министров подсунули мы, но этого я не говорил.

Едва ли мой ответ удовлетворил ксендза.

Набожность поляков поражала нас, отвыкших от религии грешников! На перекрестках дорог и у входа в каждую деревню стояли или распятия или часовни со статуями Богородицы и с надписями: «Matka Boska, smilujsia nad nami». У подножия статуй всюду лежали еще не завядшие цветы, на распятиях висели полотенца.

Однажды мы ехали мимо костела и, как обычно, сидя на телегах, горланили песни. А было воскресенье, и шла обедня. Капитан — советский комендант данного села выскочил и стал нас крыть за неуважение к религии.

В будние дни поляки-крестьяне усердно работали на полях и одевались в рубища, все ходили босиком, а по воскресеньям одевали костюмы, повязывали галстуки, женщины надевали лучшие платья, шляпки с вуалями и вели своих нарядных деток в церкви. Для нас такое зрелище было совсем непривычным.

Как раз в воскресенье мы вступили в первый польский город — Острув Мазовецки. Нигде разрушений не было, на улицы выходили мужчины, женщины, дети — все нарядные, веселые. Мы ехали на подводах, иные шли пешком. Нам подносили цветы. Самые проворные польки, выбрав кого-нибудь из бойцов помоложе, тут же кидались им на шею и их целовали.

И такие публичные поцелуи были для нас совсем непривычны.

После Острува Мазовецкого нашей роте приказали свернуть в сторону и направиться в лесной массив, там расположиться и ждать секретного пакета с «особым заданием» командования.

Слухи о том, что наступление скоро, возможно, приостановится, распространились по всем частям. Впереди, километров за 50, находилась широкая река Нарев, и будто бы вдоль его берега немцы, согнав десятки тысяч людей, строят оборонительный рубеж невиданной неприступности.

Мы прибыли к условленному месту и встретили там неизвестного капитана и двух сержантов, приехавших на «виллисе».

Капитан упрекнул нас за опоздание на сколько-то минут и, вручив Пылаеву пакет, заявил, что хочет сказать нашим командирам несколько слов величайшей секретности.