Книга Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи - Михаил Погодин

26 сентября 1855 г. (Из записок С.)

«Алексей Петрович дал мне прочесть статью князя Вяземского в «Московских ведомостях» 18 августа 1855 года, и по прочтении начал хвалить князя Вяземского, служившего тогда товарищем министра народного просвещения. С малых лет, вопреки нашим аристократам, он полюбил науку, много учился и сделался одним из лучших литераторов».

Тут мой разговор коснулся и А.С. Норова, министра народного просвещения, его путешествий, его учености. А.П. знал его еще на военном поприще в 1812 году. Норов был тяжело ранен и потому был оставлен в Москве пред самым занятием ее неприятелем; лежал он в Екатерининской больнице, и сам Наполеон принимал участие в его трудном положении.

Другой наш путешественник, весьма ученый, знающий множество языков, живет теперь в совершенной неизвестности, в своем поместье, и занимается сельским хозяйством – не своим делом. Это Чихачев. Он пешком прошел по Америке, был и в других частях света. Познакомившись с Гумбольдтом, сблизился, был им представлен прусскому королю и несколько раз обедал при тамошнем дворе. Когда снаряжалась известная экспедиция Перовского в Хиву, Чихачев просил позволения участвовать в ней, но ему было отказано. Так он лишен был своей деятельности!

Мать этого Чихачева, женщина преумная и пребойкая, неоднократно говорила Алексею Петровичу: «Разорвала бы тебя в клочки, если бы ты не любил моего Платова».

18 марта 1856 г. (Из записок С.)

«Кабинетное окно завешено темно-синею материей. На глазах у Алексея Петровича шелковый зонтик. Я спросил его о здоровье. «Плохо, брат, – отвечал он, – вот с 14-го числа страдаю глазами». Он сказал мне, что в глазах его предметы как-то странно двоятся. «Например, я смотрю на тебя, а вижу двух Саш, у которых вместо головы обои и картины. Вот табакерка, я хочу взять ее, так я непременно ищу ее здесь. – И он показал пальцем вершка на три от табакерки. – Точно так же и карты, все лезут одна на другую. Да, – прибавил он, – это уже le commencement de fin[190]». – При этом он улыбнулся. Я заметил ему это. Он отвечал, что с твердостью и шутливостью встретит свой конец. Мы продолжали разговор на ту же тему. Он все шутил. Говорил, что еще молод (79 лет), что предчувствует, что долго еще проживет на свете. Жалел только, что зрение начинает изменять ему. «Нужно бы покончить кое-что». Я сказал ему, что он может поручить окончание своих дел сыну. Он отвечал, что духовная его лет двадцать как уж сделана, но что есть еще другие дела.

Накануне с ним случилось маленькое происшествие. В продолжение получаса он не мог говорить с желаемым смыслом. «Мысль является, порядок изложения составлен – стану говорить – выходит совсем другое. Не мог никак заставить повиноваться язык».

Он говорил, что память его еще свежа, хотя прежде была еще лучше.

«Я помню, как я еще жил у отца с матерью, у нас была печка оштукатуренная, и на ней была нарисована Церера с рогом изобили я. Только штукатурка-то треснула, трещину и замазали глиной. Я помню эту фигуру и направление трещины; а мне было всего только 41/2 года». Теперь уж не то. Иногда забывает, что ему прочтешь. Если начнет рассказывать что-нибудь, то забывает название местностей, но минуты чрез три вспомнит».

15 ноября. (Из моих отметок.)

«Свеж и бодр. Рассказывал, как друзья хлопотали не допустить его до государя и заставили дожидаться в толпе, хотя на четыре дня обещано было предуведомить о высочайшем прибытии.

Из церкви за золотою решеткой он вышел отдохнуть. Орлов за ним последовал и отыскал ему стул. «Вы делаете меня замечательным человеком, – сказал ему Ермолов, – все станут спрашивать, кто этот старик, перед которым стоит граф Орлов».

Он попенял ему, что не прислал кого-нибудь уведомить его о прибытии государя… «А нас, кажется, под Бородином перевязывали вместе в одной избе».

26 октября 1858 г. (Из моих отметок.)

«Старик еще совершенно свеж, память очень жива. Ноги только отказываются ему служить. Когда Шамиля спросили в Москве, что он желает видеть, он отвечал: «Прежде всего Ермолова».

Шамиль, на верху своего могущества, показывал всегда особенное уважение к имени Ермолова: он велел пощадить аул, где жили его родные, с женской стороны. У князя Барятинского в альбоме есть рисунок, представляющий посещение Ермолова Шамилем.

В 1860 году я собрался осмотреть Кавказ, заехал к Алексею Петровичу. В передней сказали, что он отдыхает. Через час я получил от него следующее собственноручное письмецо:

«Отъезжая на Кавказ, почтенный Михаил Петрович сделал одолжение, посетив старожила страны. Борящийся с болезнью, я отдыхал в это время и не мог принять вас, но, желая чрезвычайно видеть вас, я готов побеседовать с вами о стране, оставившей во мне одни приятные воспоминания. Вы изберите удобнейшее для вас время сегодня или завтра в продолжение дня. Если возможно по летам моим дожидаться вашего возвращения, из замечаний ваших увижу, исполнятся ли надежды мои процветания великолепного края, при началах вводимого отличного благоразумного управления.

Особенно уважающий

Алексей Ермолов».

Воротившись, я явился тотчас к Алексею Петровичу. Он занимался переписыванием, в большую тетрадь, с большой же тетради собственноручной и во многих местах перечеркнутой. Я побоялся, не исправляет ли и не изменяет ли он прежних своих записок по нынешним обстоятельствам. В этом отношении хорошо поступает Гр. 3., что не дает ему записок его, прежде полученных. Кстати, о записках. Я слышал от него давно, что были умышленные вставки врагов, с намерением повредить ему во мнении государя.

В заключение соберу теперь в кучу все остальные разновременные свои отметки, с отзывами о примечательных лицах прошедшего и нынешнего столетия.

Разговор зашел об императрице Екатерине II. Ермолов говорил мне: «Теперь известны две части записок императрицы Екатерины, но была третья. Я читал их в молодости и помню некоторые вещи, которых не нахожу в ныне известных двух частях. Верно они были в третьей»[191]. Подлинные записки Екатерины хранятся в Министерстве иностранных дел. Государь давал их читать некоторым особам, например графу Румянцеву.

Я рассказал Алексею Петровичу кое-что из записок Державина. «Державину нельзя верить, – сказал он, – он был фантазер и не способен к делам».

Не слышится ли здесь отголосок суждений графа Самойлова?

(Императору) Александру Павловичу Ермолов был очень предан, чувствовал себя ему обязанным и говорил при всяком случае о нем с благодарностью. «Александр Павлович любил и баловал меня», – повторял часто со вздохом Алексей Петрович.