Книга Заговорщики. Перед расплатой - Николай Шпанов

Нежным прикосновением своих губ Эльза закрыла его удивленно полуоткрытые губы.

— У тебя такой вид, словно ты немного выпил, — сказала жена, взглянув на вошедшего Руппа. — Разве сегодня праздник?

А он схватил ее за руки и, крепко притопывая, прошел с нею целый круг по комнате.

— Да, да! Может быть, на твой взгляд, и не такой уж большой, но все–таки праздник! — весело крикнул он. — Понимаешь ли, Густхен, я, кажется, завоевал душу человека, о котором учитель Франц сказал мне: "Слушай–ка, Рупп, я знаю, что у тебя нет оснований любить семейство Шверер, но в нем есть один, совсем не безнадежный член. Это господин Эгон Шверер, мой бывший офицер. Когда–то он был человеком и снова может им стать. Да, да, мы должны сделать его опять человеком. Германии нужны люди, настоящие люди во всех слоях общества. Человек всюду остается человеком, и мы не имеем права терять его, если он не безнадежен…" Франц Лемке не успел сделать из Эгона Шверера человека, но, кажется, я сделаю это за него. Понимаешь, Густа, это для меня очень важно: сделать хорошее дело в память моего учителя…

Густа немного надула пухлые губы:

— Ты говоришь это так, будто я знала дядю Франца хуже твоего.

— Потому я и говорю с тобою так, моя Густхен, что ты его знала не хуже, чем я, и должна меня понять… Теперь–то ты понимаешь, почему мне сегодня весело?

Тут он остановился так неожиданно, что юбка Густы плотно обвилась вокруг ее ног. Рупп зажал ладонями румяное лицо жены и звонко поцеловал ее в немного вздернутый нос, покрытый веснушками.

Увидев, что он взялся за шляпу, Густа воскликнула:

— Не уходи! Ты не знаешь, кто приехал…

— Ну же?..

— Тетя Клара!

— Она здесь?!

Рупп, отбросив шляпу, снова ухватил было жену, намереваясь пройти с нею новый круг, но Густа ловко увернулась.

— Тетя Клара обещала скоро опять прийти.

— О, тогда–то уж действительно нужно сбегать за бутылкой вина! крикнул Рупп и, схватив шляпу, выбежал из комнаты.

10

В тот же сверкающий полдень курьерский поезд Брест—Берлин подкатил к перрону Силезского вокзала. Из спального вагона Москва — Берлин вышел высокий сухопарый старик с маленьким саквояжем в одной руке и увесистым кожаным портфелем в другой. Старик был одет в хорошо сшитый штатский костюм, но каждое его движение говорило о том, что он чувствует себя в нем неудобно. Он кивком головы подозвал носильщика и, передав ему багаж, металлически сухим голосом, в котором звучало недовольство, словно он заранее готов был услышать отрицательный ответ, спросил:

— В этом городе существуют автомобили?

Носильщик с удивлением посмотрел на него:

— Разумеется.

— Тогда — в министерство внутренних дел!

Пока автомобиль катился по указанному адресу, старик все с тем же недовольным видом косился по сторонам. Однако по мере того как он смотрел, гримаса недовольства исчезала с его лица, суровые складки вокруг тонких губ расходились, морщина над носом разглаживалась. К концу поездки он уже с нескрываемым удовольствием поглядывал на кипевшую почти всюду работу по восстановлению разрушенных домов, удовлетворенно покачивал головою, когда попадались крошечные скверики, разбитые на месте уничтоженных бомбами строений, и даже велел два–три раза остановиться, чтобы внимательно рассмотреть новые дома, школы и больницы.

Когда шофер назвал цифру, показываемую счетчиком, старик долго отсчитывал деньги. Он на вытянутую руку отодвигал каждую монету и внимательно разглядывал ее дальнозоркими глазами. Наконец протянул шоферу требуемую сумму и отдельно двадцатипфенниговую монету.

— На рюмку анисовой, — сказал он таким тоном, точно делал строгий выговор за непорядок.

В вестибюле министерства он тем же жестом, что совал вещи носильщику, ткнул швейцару саквояжик и шляпу. Все так же непримиримо–сухо прозвучал его вопрос:

— Отдел репатриации военнопленных?

Швейцар назвал этаж и комнату. Старик медленно, словно отсчитывая шаги, шел по коридору. Он несколько раз останавливался перед дверьми, разглядывая номера и дощечки с надписями. Можно было подумать, что каждую из них он тщательно изучает: то он удовлетворенно усмехался, то его губы недовольно выпячивались. Иногда он даже укоризненно покачивал головой из стороны в сторону, как бы порицая наличие того или иного отдела или должностного лица.

Он остановился перед нужной ему дверью, вынул из кармашка монокль и привычным движением вставил его в глаз. Только одернув пиджак и крякнув как бы для того, чтобы удостовериться в том, что голос ему не изменит, он, наконец, отворил дверь.

На сидевшего за столом служащего старик посмотрел сверху вниз и, несколько помедлив, словно оценивая, стоит ли разговаривать с этим человеком, протянул ему визитную карточку. Она имела несколько необычный вид. Часть напечатанного была перечеркнута:

Вернер Оттокар Мария фон Гаусс,

генерал–полковник

кавалер орденов

Хотя Гаусс давно привык к виду инвалидов, его несколько покоробило, когда он увидел, что его собственная карточка очутилась в обтянутых черной лайкой негнущихся пальцах протеза. Только тут он заметил, что служащий однорук. Его дисциплинированный мозг тотчас реагировал на это наблюдение заключением, что, повидимому, однорукий — инвалид, следовательно, солдат или офицер, значит с ним можно и разговаривать, как полагается военному. Он без обиняков резко бросил:

— Передать руководителю отдела!

Однако на однорукого этот тон не оказал ожидаемого Гауссом действия. Взглянув на карточку, он спокойно поднял взгляд на посетителя и, вежливо приподнявшись, без всяких признаков страха или подобострастия, предложил ему сесть. Тот неохотно опустился на кончик стула, еще раз внушительно, как бы предостерегающе, крякнув.

— Вы давно выехали из Советского Союза? — спросил однорукий.

— Как только узнал об образовании Германской демократической республики, — с подчеркнутой сухостью ответил Гаусс. — В Берлин прибыл полчаса тому назад. Желаю видеть руководителя отдела репатриации. Прошу вас…

— Меня зовут Бойс, — подсказал однорукий.

— Прошу вас, господин Бойс, доложить руководителю отдела о моем желании.

— Минуту терпения, господин Гаусс, — все так же спокойно ответил Бойс и отдал по телефону приказание принести карточку военнопленного генерал–полковника Гаусса.

Всем своим видом нахохленного старого индюка и взглядом, устремленным куда–то поверх головы Бойса, Гаусс говорил, что не имеет желания болтать с этим мелким служащим. Поэтому те несколько минут, пока длились поиски карточки где–то там, за стенами этой комнаты, протекли в молчании, нарушаемом лишь шелестом бумаг, которые перебирал Бойс. Когда карточка была принесена, Бойс исчез с нею в кабинете, но быстро вернулся и молча уселся на свое место за столом. Гаусс понял, что за дверью происходит изучение его биографии. Несколько лет, отделяющих его от того момента, когда он отдал свое оружие советскому офицеру, научили его терпению. Он сидел на своем стуле, вытянувшись, как истукан, не прикасаясь спиною к спинке, со сдвинутыми каблуками и с руками, покоящимися так, словно они лежали на эфесе сабли.