Книга Часть целого - Стив Тольц

В последующие недели я был эмоционально раздавлен. Самая малость повергала меня в слезы. Я плакал во время телевизионной рекламы, плакал из-за того, что буреют осенние листья. Как-то вечером ко мне зашел Джаспер и застал меня оплакивающим смерть какого-то идиотского рок-музыканта, о ком раньше я даже не слышал. Ему выстрелили в голову, и он умер мгновенно — вот уж повезло, так повезло.

Я плакал, ибо решил, что не сумею себя убить, когда мое самочувствие опустится ниже всякой мыслимой нормы и мне не останется ничего другого, а лишь выбирать между болью и болеутоляющими, между разрушительным действием болезни и таким же разрушительным лечением. Даже при том, что я всю жизнь рассуждал о смерти, мое существование на планете Земля казалось мне постоянным и незыблемым — надежным, как вулканическая порода. Теперь, когда рак проникал метастазами в самую мою суть, атеизм сыграл со мной злую шутку. Я упрашивал мозг пережить идею: может быть, я все-таки буду существовать в какой-нибудь иной форме? Пожалуйста, уверуй в это! Пусть я поверю в бессмертную душу. В ангелов, небеса и рай, где меня встретят шестнадцать прекрасных дев. Или не шестнадцать и не дев, а одна безобразная старуха, но она послужит мне тем самым транспортом, который перенесет меня в вечность. Пусть это будет вовсе не рай и без всяких женщин, а пустыня. Или даже ад. Ведь и в аду, в море огня я сохраню способность вопить: «Ой, больно!» Ну пожалуйста, уверуй в это!

Все остальные варианты существования после смерти не казались мне привлекательными. Я не видел причин радоваться реинкарнации, если угаснет мое сознание. Еще меньше меня устраивал сценарий всех времен, приобретший в последнее время огромную популярность: мне не уставали твердить, что, даже когда я умру, моя энергия будет продолжать жить.

Надо же, дамы и господа, — моя энергия!

И что она будет делать? Читать книги? Смотреть кинофильмы? Погружаться не спеша в горячую ванну или смеяться до колик в боку? Проясним вопрос: я умираю, и моя энергия растворяется в Земле-матушке. Что в том привлекательного? Все равно как если бы мне пообещали, что мое тело и мозг погибнут, но сохранится мой запах и провоняет собой грядущие поколения. Скажут тоже — энергия!

Неужели мне нельзя продолжать существование в каком-нибудь ином месте таким, каков я есть, — самим собой, а не наделенной положительными качествами тенью? Нет, я не мог убедить себя, что душа — это нечто иное, а не романтическое имя, которым мы наделили сознание, дабы уверовать, что мозг не рвется и не пачкается.

Теперь весь остаток жизни я буду накапливать боль, духовную муку и страдания. Я бы с этим справился. Но беда в том, что до самого конца я буду думать только о смерти. Я решил: если не сумею прожить хоть одного дня без того, чтобы думать, — убью себя. Почему бы и нет? Зачем противостоять смерти? Шансов победить у меня нет. Но если даже произошло бы чудо и я бы выиграл этот роковой раунд, что дальше? И потом? Я не обладаю талантом заниматься бесполезными делами. Какой смысл продолжать сражаться, если битва проиграна? Демонстрировать свое мужское достоинство? Но и на это у меня нет таланта. Никогда не считал его нужным. И если слышал, как кто-нибудь говорил: «Я по крайней мере сохранил достоинство», думал: «Заявив об этом, ты его только что потерял».

Проснувшись на следующий день, я принял решение ни о чем не думать до вечера и тут же одернул себя: я же думаю! И продолжал думать: моя смерть, моя смерть, моя смерть, моя отвратительная, полная боли смерть.

Пропади все пропадом!

Я должен это сделать. Должен себя убить.

У меня возникла идея: а не покончить ли с собой публично? Не придать ли самоубийству некий смысл, сделав вид, что я протестую против чего-то, ну, например, против провальной политики ВТО в области сельского хозяйства или против задолженности стран третьего мира? Вспомнилась фотография самосожжения монаха. Его образ сохранится надолго. Пусть самоубийство расстроит родных, надо выбрать достойный повод, пригласить репортеров, подыскать людное место и там расправиться с собой. Жил бессмысленно, так пусть хоть смерть будет не такой.

Совпало так, что на следующее утро я услышал по радио: ближе к обеду в городе готовится демонстрация протеста. Но к сожалению, не по поводу провальной политики ВТО в области сельского хозяйства и не по поводу долга стран третьего мира. Протестовали учителя младших классов — требовали увеличения зарплаты и удлинения отпуска. Я попытался увидеть во всем светлую сторону. Умереть за их требования ничуть не хуже, чем за что-то другое. Вряд ли среди них найдутся столь страстные натуры, чтобы дойти до самосожжения, но они, несомненно, обрадуются моему вкладу в их дело. Я нашел старую брезентовую сумку и положил в нее канистру с бензином, зажигалку в виде женского торса и болеутоляющие таблетки — в надежде обмануть боль.

Сидней — один из красивейших городов мира, но куда бы я ни шел, постоянно оказывался на углу Тусклой и Промозглой улиц, где не на что было присесть. Провел все утро, вглядываясь в лица прохожих, и думал: «Скоро вы увидите!» Да, я собирался умереть немедленно, но, судя по их тройным подбородкам, предполагал, что и они ненадолго задержатся в жизни.

На месте демонстрации я оказался около двенадцати. Протестующих собралось совсем немного — около сорока человек. Они держали в руках транспаранты, на которых требовали к себе уважения. А мне кажется, если кто-то требует к себе уважения, то точно ничего не получит. Подоспели два телеоператора — по их юному виду я заключил, что они работают первый год. Но поскольку я не требовал себе матерого журналиста, который еще во Вьетнаме уворачивался от пуль снайперов, то занял место рядом с двумя сердитыми демонстрантками. Глядя на них, я решил, что не хотел бы, чтобы они обучали моих детей, и привел себя в психологическое состояние, пригодное для того, чтобы произошло мною задуманное. Для этого многого не требовалось — только, не прекращая, думать отрицательно обо всех обитателях планеты Земля. Почувствовав, что почти готов, я достал болеутоляющее, но обнаружил, что не захватил бутылку с водой. Зашел в ближайшее кафе и попросил стакан.

— Вам придется что-нибудь съесть, — ответила официантка, и я заказал поздний завтрак: бекон, яйца, колбасу, грибы, тушеную фасоль, тост и кофе. Слишком полный живот вызвал сонливость, я попросил вторую чашечку кофе и в это время заметил, что из ресторана на противоположной стороне улицы выходит кто-то известный — пожилой телевизионный журналист. Я смутно вспомнил, что он скомпрометировал себя участием в каких-то скандалах. Что же тогда произошло? Вопрос прицепился ко мне. Обмочился перед телекамерой? Солгал по поводу того, что творится в мире, и, выступая по национальному каналу, заявил, что у всех все сложится отлично? Нет, там было что-то иное.

Я расплатился по счету и направился к нему, собираясь спросить, почему общество подвергло его унижению, но тут из ресторана появилась девушка, обвила его шею руками и страстно поцеловала. А я подумал: меня, случалось, тоже целовали, но чтобы так кидались с объятиями — такого не бывало. Осторожно дотрагивались до головы и проводили ладонями вниз, словно надевали на меня джемпер, а вот так не тискали. Наконец девушка оторвалась от журналиста, и я понял, что она мне знакома. Господи! Чем занимаются знаменитости? Объединяют силу, чтобы удвоить славу?