Книга Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

Остальные мужчины согласно взревели, а некоторые даже попытались запеть. Пентакоста, морщась, прикрыла уши руками. Она ненавидела этих мерзких датчан с такой силой, перед которой все ее глубочайшее отвращение к Гизельберту, навязавшему ей роль безмужней жены, могло бы сойти за легкую, мало что значащую неприязнь. Страшно вспомнить, каким унижениям они ее подвергали. А о тех, каким не подвергали, подумать вдвое страшней! Самое мерзкое, что она невольно даже испытывает к ним нечто вроде симпатии за то, что самые гнусные издевательства ее не коснулись. Ох, как она ликовала бы, если бы с каждого из них живьем содрали кожу, но об этом сейчас можно только мечтать. Еще ей совсем не понравились жители Бремена, захваченные в тот же день, что и она. Жалкие, дурно пахнущие — какие-то дикари, а не люди. И как они только отважились напасть на Лиосан?

Беренгар тоже хорош. Ему давно бы пора разыскать ее. И выкупить. Но он, очевидно, беспомощен, как и весь мужской род. Тряпка, размазня. Прожужжал ей все уши о своей несказанной любви, а дошло до дела — и где он? Маргерефа Элрих тоже изрядный слюнтяй. Мялся, намекал непонятно на что — грош цена всем этим намекам. А ведь он королевский уполномоченный, и его прямая обязанность — заботиться обо всех королевских подданных, попавших в беду. Отец тоже никогда не вызывал в ней особого уважения. Правда он может послать своих воинов урезонить датчан. Но куда эти воины ее привезут? В отеческий замок? Благодарим покорно, ей никогда не хотелось там жить. Но самый худший из всех, конечно же, инородец. Вспомнив о нем, Пентакоста едва не взвыла от ярости, но вовремя удержала себя. Нет, если бы он захотел, она охотно ему отдалась бы. Но он отвернулся и своими шашнями с Ранегундой нарочно ее горячил! Как он смел обращаться с ней словно с рыночной шлюхой? Она с ненавистью глядела на спины датчан. Животные! Им бы жевать да жевать, они не знают тонкого обращения. А Сент-Герман знает, и потому он много хуже этих ублюдков. Ведет себя словно человек, бывающий при дворе, но неизвестно, кто он на деле. Возможно, всего лишь дворцовый лакей, шарлатан, нахватавшийся лоска и нарочно уехавший в глушь, где его некому разоблачить.

Рабы потащили к столу колья с целиком насаженными на них кабанами. Датчане ревели, глядя, как Дилингр отрезает себе три первых ломтя, затем ринулись кромсать свиные туши ножами, теснясь и отталкивая друг друга в надежде урвать самый лучший кусок. Взгляды и жесты их были свирепыми, но свар не случалось. Все понимали, что мяса достаточно и это всего лишь игра.

Пентакоста сидела очень тихо, невольно сглатывая слюну. Как все-таки они отвратительны, эти огромные волосатые мужчины с большими ножами и всегдашним их буйством! Ее и на родине оскорбляла мужская манера глядеть на нее словно на породистую кобылу, а уж датчанам этого она никогда не простит. Однажды они заплатят за все, что ей тут пришлось пережить, она посчитается с ними за каждый час, за каждый миг унижения! Пентакоста не шевельнулась, но крепко стиснула зубы и кулачки.

Датчане меж тем насытились и уселись удобнее, чтобы переварить угощение. Дилингр, рыгнув, дал знак ожидавшему менестрелю подойти к очагу.

— Мы одичали, болтаясь в лесах, и слышали там только свои же россказни, в которых нет ничего, кроме пустого бахвальства, — заявил он под дружный хохот приятелей. — Нам, Осред, весьма не хватало тебя. И разумеется, твоей арфы. Спой же нам что-нибудь, чтобы мы впечатлились и вместе с героями твоих песен возрадовались или отерли слезу.

Менестрель, худощавый и скромно одетый человек средних лет, неуверенно двигаясь, добрел до камина и, перебирая струны своего инструмента, завел балладу об одном датчанине, который выкрал детей у христианина-епископа и повез их с берегов Балтики на Черное море, чтобы продать мусульманам. В пути ему пришлось испытать множество приключений и снискать попутно любовь череды изнывающих от страсти красавиц. Голос арфиста был грубоватым в сравнении с пением Беренгара, но датчане жадно внимали ему, встречая каждый новый куплет радостными воплями и фривольными жестами. Пентакоста оскорблено молчала, ибо баллада была, на ее взгляд, омерзительной, выставлявшей франков и германцев корыстолюбивыми, туповатыми рыцарями, убивающими без разбору крестьян, кичащимися богатыми боевыми доспехами и оружием, каким они не умели с толком распорядиться. Она чуть было даже не фыркнула, когда греческая королева призналась герою, что ждала лишь его, ибо ей нянька еще в детстве сказала, что настоящей мужской силой обладают только датчане. Далее шла любовная сцена, и, по мере того как она развивалась, слушатели восклицаниями подбадривали героя и помогали советами его даме. Когда менестрель наконец завершил выступление, датчане выразили свой восторг так бурно, что, казалось, гром аплодисментов и улюлюканье вот-вот обвалят потолок. Певец, высоко вскинув арфу, двинулся обратно к столу, и только тут Пентакоста осознала, что человек этот слеп. Но это открытие лишь подвигло ее с много большим презрением взирать на жалкого червяка, принужденного добывать свой хлеб исполнением глупых и непристойных песен и не способного на что-либо иное.

Арфиста между тем усадили за стол и поднесли ему чашу хмельного.

— Пей, Осред, — велел Дилингр. — И как следует подкрепись. Мы хотим прослушать другую балладу.

Датчане, смеясь, выпили за Осреда и принудили того осушить чашу до дна, после чего арфист принялся за еду. Он ел быстро и жадно, словно бы опасаясь, что его могут в любой момент отшвырнуть от стола.

— Ты споешь нам о своенравных красотках, — говорил, пока слепец насыщался, Дилингр. — Ведь красота и строптивость идут рука об руку, мы все это знаем. — Он искоса взглянул в угол, где сидела светловолосая пленница, и с решительным видом прибавил: — Спой нам о том, к какому концу приводят женщин упрямство и вздорность.

Осред, уловив в тоне хозяина пиршества жесткость, понимающе закивал:

— У меня есть на примете такая баллада. Ручаюсь, она вам придется по вкусу.

Дилингр отгреб от арфиста еду.

— Тогда бери свою арфу и пой.

Рабы внесли в зал еще несколько блюд, и запах рыбного заливного, присыпанного приправами, наполнил рот Пентакосты слюной. К столу подтащили новый бочонок с медом, а Осред, занявший прежнее место у очага, ударил по струнам. На этот раз он хриплым речитативом поведал собравшимся историю о неверной женщине, убившей своих незаконнорожденных детей, а затем и любовника, в наказание за что ей отрезали груди и раздвоили язык.

Датчане ревом одобрили кару, и незрячие глаза менестреля повернулись к Дилингру. Пентакоста, достаточно хорошо разобравшая песню, кипела от ярости. Ее так и подмывало вскочить на ноги и хорошенько отделать этих скотов, не имеющих представления о какой-либо обходительности и уважении к дамам. Но это было бы неразумно. Нет, с ними надо поступить по-другому, по крайней мере с одним. Она ощупью нашла в соломе, на которой сидела, несколько длинных стеблей, связала их и поднесла ко рту, бормоча заклинания, потом бросила жгутик на пол. Дело сделано. Старые боги должны были услышать ее.

Прослушав еще пару песен, датчане поднялись со своих мест и, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть, побрели к выходу. Вскоре у очага с догорающими углями остался один лишь Дилингр. Он знаком велел рабам собрать со стола остатки еды, затем приблизился к Пентакосте и, слегка поклонившись, сказал на ломаном, но довольно сносном немецком: