Книга Китаец - Хеннинг Манкелль

— У этой истории есть конец?

Хо ответила не сразу:

— Конец есть всегда. И здесь тоже. Но всякий конец есть начало чего-то другого. Точки, какие мы ставим в жизни, в общем-то временные.

Биргитта Руслин проводила взглядом отъехавшее такси, а потом села читать перевод дневника Я Жу. Стаффан вернется только завтра. К тому времени она, наверно, успеет все прочитать. Двадцать страниц, не больше, но разбирать почерк Хо непросто, буквы слишком мелкие.

Что же такое она читала? Позднее, мысленно возвращаясь к тому вечеру, когда была дома одна, а в комнате чувствовался легкий аромат нежных духов Хо, она понимала, что многое могла бы вычислить сама. Точнее, должна бы понять, но не желала примириться с тем, что, собственно, знала. Другое же, извлеченное Хо из записок Я Жу, из дневников и иных обстоятельств, о которых Биргитта понятия не имела, разъяснило ситуации, в которых она бы самостоятельно никогда не разобралась.

Конечно, она все время думала: а что Хо опустила? Можно бы спросить, но ведь ясно, ответа не получишь. Там угадывались намеки на секреты, каких ей никогда не понять, замки, какие не открыть. Дело касалось историй о людях из прошлого, касалось другого дневника, написанного как бы в противовес писаниям Я.А., того, что работал десятником на строительстве американской железной дороги.

Снова и снова Я Жу возвращался в дневнике к своему возмущению тем, что Хун не желала понять, что путь, на который ступил Китай, единственно правильный и такие люди, как Я Жу, должны иметь решающее влияние. Биргитта Руслин начала понимать, что Я Жу имел много психопатических черт и вполне отдавал себе в этом отчет, как было видно между строк.

Кое-где сквозили и более-менее симпатичные черты. Сомнения, муки совести, по крайней мере из-за судьбы Хун, ведь как-никак она была ему сестрой. Интересно, думала Биргитта, отредактировала ли Хо текст, чтобы представить Я Жу просто жестоким человеком, без малейших смягчающих черт. И вообще, может, весь этот текст — плод фантазии Хо? Нет, вряд ли. Сань совершил убийство. Он тоже, как в исландских сагах, отомстил за смерть матери.

Когда она дважды перечитала сделанный Хо перевод, время подошло к полуночи. Кое-какие неясности остались, целый ряд деталей покуда так и не получил объяснения. Красная ленточка? Что она означала? Ответить мог один только Лю, но его нет в живых. Иные нити останутся ни с чем не связаны, вероятно навсегда.

И что же в конечном счете осталось? Что она может или должна сделать с этим обретенным пониманием? Биргитта догадывалась что, но пока ей было неясно, как взяться за дело. Часть отпуска она этому и посвятит. Когда Стаффан займется рыбалкой, которая на нее самое наводит скуку. Или рано утром, когда он читает свои исторические романы или биографии джазовых музыкантов, а сама она совершает одинокие прогулки. Тогда у нее будет время сформулировать письмо, которое она пошлет в худиксвалльскую полицию. А затем можно будет убрать ящик с оставшимися от родителей бумагами. Тогда все для нее закончится, станет тускнеющим воспоминанием. Хотя, конечно, полностью ей никогда не вытравить из памяти все, что случилось.

Они поехали на Борнхольм, погода стояла переменчивая, но им было хорошо в летнем домике. Дети приезжали и уезжали, дни тянулись большей частью в дремотном блаженстве. К их общему удивлению, из своих азиатских странствий вернулась Анна и опять-таки неожиданно объявила, что осенью начнет заниматься на факультете политических наук в Лунде.

Биргитта несколько раз думала, что пора рассказать Стаффану обо всем случившемся — и в Пекине, и в Лондоне. Но отказывалась от этой мысли, ведь рассказывать бессмысленно: он конечно же все поймет, но никогда не примирится с тем, что узнал все только сейчас. Словом, рассказывать не стоит, и она промолчала.

А раз не сообщила ни о чем Стаффану, то и перед Карин Виман не обмолвилась о поездке в Лондон и тамошних событиях.

Пережитое хранилось в ее душе — шрам, которого никто не видит.

В понедельник 7 августа они вновь вышли на работу. А накануне вечером наконец обстоятельно поговорили о своей совместной жизни. Казалось, оба разом решили, что нельзя начинать новый рабочий год, не обсудив хотя бы частично то, что грозило разрушить их брак. Биргитта сочла огромным шагом вперед, что муж по собственной инициативе, без понуканий с ее стороны, заговорил об их почти прекратившейся сексуальной жизни. Он был опечален и одновременно боялся того, что называл нехваткой желания и импотенцией. На ее прямой вопрос он ответил, что никакой другой женщины у него нет. Его мучило отсутствие желания, но он старался отбрасывать мысли об этом.

— Что ты думаешь делать? — спросила она. — Нельзя же опять целый год не прикасаться друг к другу. Я не выдержу.

— Обращусь за помощью. Мне тоже невмоготу, как и тебе. Просто мне трудно говорить об этом.

— Сейчас-то говоришь.

— Потому что понимаю: иначе нельзя.

— Я уже почти не знаю, о чем ты думаешь. Утром иной раз смотрю на тебя, и ты будто чужой человек.

— Ты формулируешь все куда лучше меня. Но порой у меня бывает такое же ощущение. Хотя, возможно, менее отчетливое.

— Ты вправду думал, что мы сможем вот так прожить остаток дней?

— Нет. Но я отодвигал мысли об этом. А сейчас даю слово сходить к врачу.

— Мне пойти с тобой?

Он покачал головой:

— Нет. Может быть, позднее, если понадобится.

— Ты понимаешь, что это для меня значит?

— Надеюсь.

— Будет нелегко. Но в лучшем случае мы хотя бы оставили это позади. Это же пустыня.

7 августа началось для него тем, что в 8.12 он сел в стокгольмский поезд. Она же пришла в контору лишь около десяти. Ханс Маттссон был в отпуске, и Биргитта в известном смысле замещала его, а потому прежде всего созвала на совещание других судей и конторский персонал. Убедившись, что все под контролем, она ушла к себе и написала длинное письмо Виви Сундберг, которое продумывала все лето.

Разумеется, она спрашивала себя, чего, собственно, желала или надеялась добиться. Разумеется, правды: все случившееся в Хешёваллене получило объяснение, как и убийство владельца гостиницы. Но может быть, ей хотелось некоего вознаграждения за недоверие, каким ее встречали? Сколько здесь было от тщеславия и сколько от серьезной попытки убедить худиксвалльских следователей, что покончивший с собой человек, хоть и сознался, не имел касательства к случившемуся?

Вдобавок все это некоторым образом было связано с ее матерью. В поисках правды ей хотелось почтить память приемных родителей матери, которых постигла такая ужасная смерть.

На письмо она потратила два часа. Потом несколько раз перечитала и запечатала в конверт, адресованный в худиксвалльскую полицию на имя Виви Сундберг. Конверт она оставила в приемной окружного суда, в корзине с исходящей почтой, вернулась в свою контору и настежь распахнула окно, чтобы выветрить все мысли о покойниках в уединенных домах Хешёваллена.