Книга Русское: Реверберации - Никита Львович Елисеев

наверх Голубой. Вадим даже привстал, вернее, подался вслед за раздувающимися своими ноздрями туда, к ним, но беспокоить не решился, опасаясь, что Голуба не простит помехи. Вот и Голуба задымил, прикурив у Матвеича, и снова откинулся рядом – лицом в потолок. Вадим решил дождаться конца разговора и стал со звериной чуткостью вслушиваться в тихие голоса, слов не понимая, а только настороженно ожидая момент, когда можно будет привлечь внимание Матвеича.

– …и получается, что все – без толку. Мне ведь на Афганы эти – тьфу, а козлам, что вминали меня в послушание, – еще больше тьфу: им главным было вбить меня в строй, чтобы все у них были как указано и положено – в строю. Ну а мне главным стало – не уступить, не поддаться. Казалось, уступи только, и сам себя переломишь в угоду черт-те чему, казалось, и жить дальше станет невмоготу с таким вот собой – собой же и переломанным. Вот и уперся. Вот и уперли меня на семерик. А как этот семерик представлю – чувствую, что не пережить, не вытянуть… И что же – получается, что прав Кадра и вообще все эти псы?.. Получается, что без толку?..

– Похоже, что без толку.

– Но ты же вон держишься, да еще чуть ли не поплевывая…

– Я балансирую в своем здесь равновесии. Охранникам моим неохота да и опасливо со мной связываться – им лишь бы продемонстрировать свою бдительность, устроить сплошной надзор: что сказал, да кому, да когда, – а с остальным пусть разбираются другие – на месте, в зоне. Вот они и выпытывают, вынюхивают, а здесь из-за этой плотной слежки думают, что волки и впрямь меня опасаются, и на этих предположениях раскачивается мой в камере авторитет. Так я и барахтаюсь, пока не скрутилось все это удавкой на глотке. Чуточку качнись беспредела – и следом мой выход, потом меня глушанут наказанием, и значит – опять мой выход и там уже – готово – у самой глотки… А ты говоришь – поплевывая…

– Зачем же ты встреваешь во все? Зачем к ментам цепляешься? Отгородись совсем книжкой своей и не высовывайся, все равно же, сам говоришь, без толку…

– Совсем отгородись – и ощущение будет, как у тебя, когда в Афган вминали, – будто сам себя переломил…

– Так если все равно без толку?..

– Это ведь еще когда подступит… а сегодня хорошо бы самому себя не изломать…

– Но подступит?

– Обязательно.

– Тебя бы, Матвеич, в палату к умирающим – для утешения. Ты бы им там правдой в морду, что, мол, все там будем… дело обычное…

– И потому незачем себя раньше времени убивать, а лучше заслониться сегодняшними радостями, пусть и маленькими…

– Все! запутал, замутил – ничего не понимаю…

– Но ведь и заговорил, а? Уже не так тошно? Уже не хочется даже соглашаться – ни со мной, ни со своими же догадками про «без толку»?

– Не хочется.

– Зря. Лучше ясно видеть тупик, но не делать вывод – раз, мол, так, то пропади все!.. Лучше качнуться к другому: если так, то тем более ценна эта вот минута, пока целы и душа, и кости и все при тебе… включая курево.

– Будто этой минутой можно раздвинуть стены, про которые сам же…

– Раздвинуть, наверное, нельзя, но…

– Подожди… Ведь и всегда, везде, всю жизнь приходится упираться между тупых стен. Почему здесь – без толку…

– Опять мы с тобой по тому же кругу… Пойми, Голуба, все мы здесь для наших тюремщиков – мразь и дерьмо. Преступление, вина или ошибка даже – не важно. Мы мразь и дерьмо, потому что мы здесь. Только поэтому и именно поэтому: здесь яма для дерьма, и в ней может быть только оно, и мы – в ней. Это состояние, в котором нас держат, видят, знают и воспринимают. Остальное не существенно. А раз ты выжил, значит – согласился с этим. Пусть всего лишь разок и еще один разок, пусть молчком, а не подписями – неважно как, но согласился и принял это, чтобы выжить…

– Да плевать мне, кем эти волки меня считают!..

– Вот-вот, мы и вида не подадим, что мы – люди. Наплевать нам, за кого нас держат…

– Ну и что? Если кто-то там считает меня подонком – так я от этого подонок?

– А если не кто-то где-то, а тебе в лицо?..

– Пусть попробует кто!..

– Вот и я об этом…

– Но здесь так нельзя… здесь надо вытерпеть – иначе только задохнуться и помереть…

– Я ведь это и говорю…

– Но есть же здесь свои правила – внутри… которые помогают удержаться…

– Они приучают рвать, где слабинка… вырывать крошечки для себя из слабины вокруг. А в основе – приучают так же гнуться, но огрызаться при этом, рычать и обманывать себя своим рычанием… Результатом те же гибкие кости безо всего, только еще и с пенной мутью внутри, с уродливым знанием, что все везде – сплошное дерьмо, и все на свете истины – одна параша, и кого ни возьми – баран или козел, и козел – тоже баран, и всем им место – в петушатнике… В общем, те же очищенные от разума и души кости, но еще и с зубовным оскалом.

– И это всегда и для всех?

– Некоторые не выживают…

– А иначе никак, что ли?

– Не знаю… Если бы стены этого тюремного мира были насквозь прозрачными…

– Хорошо бы устраивать сюда творческие командировки всяким тупорылым вольняшкам, особенно из тех, кто «властителями дум»…

– Да еще за их же деньги.

– Думаешь, они бы платили?

– Как миленькие. За экзотику и впечатления. Только они бы знали, что все это с ними не всерьез, – они бы ждали конца командировки и, значит, главного бы не поняли. Главное, что все здесь случается не понарошку, а навсегда… даже если сам умудрился все забыть.

– А можно бы их для яркости ощущений предупреждать, что начальник устраивает лотерею и каждый сотый останется всерьез – статью-то любому подобрать плевое дело…

– Вот это хорошо. И на самом деле безо всякой лотереи – каждого и оставлять, а он пусть думает, что он сотый и такой невезучий.

– И чем бы тот ненормальный мир отличался от этого ненормального?

– А ничем…

Вадим уже не мог сдерживаться: они там, наверху, закурили еще по одной, и у Вадима все затряслось от ненависти к ним – довольным, спокойным, черт знает в каких материях витающим, когда рядом с ними человек гибнет, ну просто гибнет без паршивой какой-то сигареты. Ненависть поднималась