Книга США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев - Владимир Соловьев

Нигде, наверное, любовь и гордость за свою страну — разумеется, в юмористическом, шутливо дерзком, а не помпезном изложении — не выразилась у Твена так ярко и так откровенно, как в его знаменитой «путево́й» книге «Простаки за границей», имевшей феноменальный успех. Эта уморительно смешная, неистощимая в шутках и комических бурлесках книга, вышедшая в 1869 году, знаменует пик писательской славы Марка Твена. Но за обвальными шутками и буйным юмором, извлеченным из сопоставления Нового Света со Старым, была серьезная цель. «Простаки» прославляют свою страну, «не знавшую феодального угнетения, раболепства и безземелия». Тут встретишь американские гимны прогрессу и XIX веку, веру в особенное предназначение Америки, запальчивое, страстное утверждение национальной культуры, не признанной вообще за культуру (а только за грубое варварство) Старым Светом.

И через 10 лет после «Простаков» в записных книжках Твен отстаивает несомненное превосходство своей страны над Англией, «презирающей Америку»: «Мы равнодушны к тому, что страна не лучше и не обширнее нас глядит на нас свысока. Мы ввели в практику телеграфную связь. Мы придумали скоропечатный станок, швейную машину, спальный вагон и салон-вагон, телефон, броненосец, мы внесли свою долю в успехи столетия, мы первые начали предсказывать погоду». Однако этот гражданский энтузиазм и патриотическая гордость улетучиваются бесследно со страниц, написанных Твеном в последние два десятилетия его жизни.

Столь дорогие ему впитанные с детства американские идеалы поздний Твен развенчивает как наивные поэтические иллюзии.

Вместо вымечтанного молодым Твеном общества равноправия и справедливости пришел корыстный «позолоченный век» — так сам писатель назвал время спекуляций и афер, чудовищной коррупции и растущих имперских амбиций. И вот его твердое убеждение — нет и не было никакого, им самим когда-то воспетого, американского прогресса: «Шестьдесят лет тому назад „оптимист“ и „дурак“ не были символами. Вот вам величайший переворот — больший, чем произвела наука и техника. Бо́льших изменений за шестьдесят лет не происходило с сотворения мира».

Много разочарований, нравственных и социальных потрясений, много жизненных катастроф должно было произойти, чтобы прирожденный оптимист под старость с презрением высмеивал «эту жалкую жизнь, бессмысленную Вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель».

Он все еще шутит

К счастью, старый мизантроп, находясь в глубокой депрессии, все еще любил пошутить. Мне по душе его мудрое высказывание об обожаемых мною кошках: «Изо всех божьих созданий только одно нельзя силой принудить к повиновению — кошку. Если бы можно было скрестить человека с кошкой, это улучшило бы людскую породу. Но повредило кошкам». И, конечно, его знаменитая фраза в ответ на посвященный ему некролог в «Нью-Йорк джорнел»: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». И как бы ни менялся со временем смех Марка Твена — от комедийного буйства до резкой сатиры, — писатель убежден, что владеет оружием чудотворным: «Ни одно божество, ни одна религия не выдерживает насмешки. Церковь, аристократия, монархия, живущие надувательством, встретившись с насмешкой лицом к лицу, — умирают».

Марк Твен негодующий

И вот нынче цельная версия «Автобиографии Марка Твена», выдержав столетний мораторий, проходит проверку временем. Дождется ли Твен посмертно, как он предсказывал, своего массового — из неведомого ему XXI века — читателя? Несомненно.

Отдельные версии автобиографии издавались и раньше, но в них Марк Твен был укрощен, урезан, нейтрализован — нигде не прорывалась его неистовая, безостановочная страсть. Страсть, ярость и гнев. Такого — обличающего, исступленного, негодующего — Марка Твена читатели встретили впервые. А главным цензором, по сути, была дочь писателя Клара, дожившая до 1962 года и с наилучшими намерениями — оберегая пристойный имидж Марка Твена — немилосердно изуродовавшая рукопись своего знаменитого отца.

Резкая критика Твеном американской интервенции на Кубу и Филиппины, к примеру, была хорошо известна еще при его жизни. Но только нецензурованная автобиография дает понять, как непримирим и страстен был его протест, как близко к сердцу принимал он, как личное несчастье, войны своей страны. С гневом и горечью повествуя о нападении на туземные племена на Филиппинах, Твен называет американских солдат «нашими убийцами в мундирах», для которых убийство «шестисот беспомощных и безоружных дикарей… было чем-то вроде долгого и удачного пикника, где всего и дел-то, как сидеть с комфортом и палить в этих жалких людишек и воображать письма, которые они напишут домой восхищенным семьям, и упиваться без конца своей славой и отвагой».

Что и говорить — в новом сочинении Марка Твена встречаются такие крутые и бескомпромиссные замечания, что, будь они сказаны теперь, в контексте войн в Ираке и Афганистане, они бы, вероятно, заставили наших правофланговых усомниться в патриотизме этого самого американского из американских писателей.

Марк Твен также непримирим и беспощаден к плутократам и уолл-стритовским заправилам своего времени, которые — так он считает — уничтожили врожденную щедрость американцев, подменив ее жадностью и эгоизмом. «Весь мир убежден, что старший Рокфеллер стоит миллиард долларов, — едко замечает Твен. — Однако он платит налоги с двух с половиной миллионов».

Звучит ультрасовременно, стоит на место Рокфеллера поставить любого из нынешних мультимиллиардеров.

Марк Твен бранится, умиляется, шутит

Разумеется, не только гнев, страсть и обида ведут в бешеном темпе эту ругачую автобиографию. Да, Марк Твен любит побраниться в своей книге, считая своим прямым долгом расквитаться и свести счеты с нелюбезными ему людьми. Особенно досталось графине, владелице виллы, на которой Марк Твен проживал с семейством во Флоренции в 1904 году. Писатель так и кипит гневом и обидой, честя ее нещадно как «психопатку, злобную, злокачественную, злопамятную, дико мстительную, жадюгу, скупердяйку, сквалыгу, сквернословку, грубую, вульгарную, похабную, неистовую куражницу снаружи, а в душе — жалкую трусиху». Что и говорить — круто разделался Твен с ненавистной графиней, да еще и на сто лет вперед!

А вот главка под названием «В деревне». Это прозрачная, лирическая, слегка сентиментальная, удивительной чистоты и словесной утонченности проза. Твен вспоминает свое идиллическое детство, проведенное на миссурийской ферме дяди, размышляет о рабстве и о рабе, с которого он списал своего Джима в «Гекльберри Финне», и предлагает почти прустовское размышление о памяти и воспоминаниях, но только вместо прустовской «мадленки» у Твена толчком, пускающим память в долгий путь, служат арбуз и кленовый сок.

И как ни огорчен или сердит бывает Твен в автобиографии, его неизменный комический талант рассыпает веселье, смех и шутки почти на каждой странице. Вот он вспоминает, как был приглашен в Белый дом на официальный обед и как его жена Оливия, которая оставалась дома, строго внушала, чтоб он не надевал свои зимние галоши. В Белом доме Твен отыскивает Первую леди Френсис Кливленд и заставляет ее расписаться на карточке под словами «Он их не надел».