Книга Выжить в Сталинграде - Ганс Дибольд

Ему были нужны чистые простыни, он хотел провести дезинсекцию и санитарную обработку больных. Но где мы сможем разместить такое множество тяжелобольных во время обработки?

С другой стороны, комендант пытался избавиться от всех выздоравливающих, немедленно отправляя их в Бекетовку. Я своими глазами видел транспорт такого рода. Среди отправленных был мой бывший коллега доктор Райх из Вены. Пять лет спустя, к моей неописуемой радости, я встретил его — живого и здорового. Но пока у нас не было ни одного ходячего больного; переводы пленных в Бекетовку прекратились.

В нашей спальне заболели санитары. Они страдали от обездвиживающего паралича и удушья. Люди до того более или менее здоровые вдруг начинали жаловаться на головную боль, жар и отвращение к хлебу. К нам прибыл русский генерал-хирург. Он нанес визит доктору Шмидену, и они вместе прошли по галерее до операционной. Там русский генерал по-чешски поговорил с доктором Штейном. Потом русский хирург и Шмиден вернулись в нашу спальню.

На обратном пути генерал сказал Шмидену: «Это самый грязный госпиталь из всех, что мне приходилось видеть».

Доктор Шмиден ответил: «Дайте нам возможность работать. Нам нужно чистое белье и мыло».

В ответ русский врач сказал: «Мы не подготовились к такому количеству пленных. К тому же мы вас сюда не звали». Тем не менее он распорядился об устройстве отделения дезинфекции.

Русский генерал еще не успел уехать, как комендант стал проявлять к нам нескрываемую враждебность. Под дезинфекционную камеру он выделил не полуразрушенную кухню, как мы просили, а сырое помещение с кирпичными стенами, к тому же без дверей. В углублении стены мы устроили очаг, на который положили железный лист, а сверху натянули проволоку, чтобы развешивать на ней одежду для термической обработки. Тяги не было, а нашим людям не хватило сил протянуть дымоход. Старший фельдфебель Андерль, пожилой человек, которому было поручено отвечать за дезинфекцию, оказался совершенно непригодным для этой работы. Думая о хлебе, он забывал обо всем на свете.

Когда я почувствовал, что у меня поднимается температура, я попросил его прокалить мою последнюю рубашку и шерстяной свитер. Вскоре Андерль пришел ко мне и сказал, что мои вещи сгорели. Я спросил, осталось ли от них хоть что-нибудь. Он сказал, что остатки закопал. На самом деле он обменял рубашку и свитер на хлеб. Он не мог терпеть чувство голода. Летом он умер.

Мы заметили, что у больных и умирающих все чаще отнимали обручальные кольца. Но мое кольцо пока было при мне. Оно было сделано из кольца моего покойного отца, так же как и кольцо моей жены. Я не хотел, чтобы чужой человек завладел этой семейной реликвией. Я расплавил кольцо на огне, превратив его в маленький золотой шарик, и спрятал. Никто не смог у меня его украсть.

Однажды вечером заболел переводчик Хаси. У него началась лихорадка и бред. Я диагностировал типичную сыпнотифозную сыпь, увеличение селезенки и покраснение склер. Санитар явился к доктору Шмидену и объявил, что его преследуют больные. У него тоже начался бред. Серьезно заболевали люди, которые незадолго до этого чувствовали себя вполне сносно. Теперь и доктор Шмиден признал, что единственной причиной симптомов мог быть сыпной тиф.

С этого момента мы начали переводить всех вновь заболевших в одно из боковых помещений правой галереи. Я приказал поставить там светильник и емкость с раствором хлорида ртути и постарался организовать дезинсекцию одежды. Хаси был очень беспокоен. Прожил он недолго. Лихорадка продолжала косить наших больных.

Однажды вечером пришел русский часовой и сказал, чтобы доктор Шмиден через пять минут явился к коменданту. Доктор Шмиден оделся и застегнул ранец. Часовой торопил. На мужественном лице врача не было и следа тревоги. Живые карие глаза излучали глубоко человечное тепло. Мы окружили доктора Шмидена. Он пожал нам руки и ушел.

Должность начальника госпиталя занял доктор Лейтнер. Постепенно все успокоились. Было заметно, что переводчик Шлёссер очень неловко чувствует себя среди нас. Мы становились все более немногословными.

Я поднялся наверх, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Правда, я уже чувствовал какую-то слабость и вялость. Я стоял на краю площадки, когда меня кто-то окликнул снизу, из балки. Я посмотрел и увидел говорившего по-немецки адъютанта генерала-хирурга. Он обратился ко мне: «Скажите коменданту, чтобы он спускался к нам». Я подошел к часовому и на ломаном русском языке передал то, что сказал мне адъютант. Вскоре появился комендант. Он сразу все понял. Он взял с собой свой маленький рюкзак и спустился в балку, к адъютанту. Больше мы его не видели.

Весь остаток дня мы делали обходы, а затем собрались в комнате начальника госпиталя и принялись искать вшей, а потом стали раскладывать пасьянсы. События этого дня подействовали на нас угнетающе. Мы сделали противотифозные прививки всем, кто контактировал с больными, — кроме тех, у кого были больны соседи по нарам. Я тоже сделал себе прививку — уже пятую по счету.

Через несколько дней я снова вышел наверх, на свет божий. Возле полевых кухонь солдаты кололи дрова. Мне стало интересно, гожусь ли я еще на что-нибудь, и я вызвался им помочь. Немного поработав, я почувствовал сильный озноб и вернулся в бункер. В тот вечер у меня появилось жжение в области грудины, одышка и зуд всего тела. Я подумал, что это крапивница — реакция на прививку. Потом у меня стала повышаться температура. Это было благословение свыше — с меня сбежали все вши. Мне вспомнилась давняя беседа с профессором Дормансом. По его мнению, было опасно делать прививку во время инкубационного периода. В доказательство он показал мне список из пятидесяти привитых больных. Умер только один — врач, сделавший себе прививку во время инкубационного периода.

Боль в груди не оставляла мне времени думать, повышает ли сделанная во время инкубационного периода прививка сопротивляемость организма, как считал Эйер, или, наоборот, ослабляет, как думал Дорманс. Я попросил доктора Майра, чтобы он меня осмотрел. Я подозревал у себя плеврит, но доктор Майр ничего не обнаружил. Лихорадка между тем усилилась. Ночь я провел спокойно, так как вши перестали мне досаждать. Жажда была небольшая, а головная боль вполне терпимой. На следующий день температура стала еще выше и увеличилась селезенка. Мы заговорили о тифе. Лихорадка становилась все сильнее, сознание мое сделалось спутанным, я уже не мог себя контролировать.

Доктор Штейн лежал на своем месте рядом со мной, напротив меня стоял доктор Майр. Доктор Маркштейн лег на краю нар. Я очень высоко ценил его несомненную храбрость и беззаботное мужество, но тем не менее у меня было с ним несколько стычек. Он вообще был очень конфликтный человек; к тому же мне никогда не нравилась надменность и самоуверенность кадровых военных врачей. В нашей комнате постоянно находились санитары и больные. Светильники стояли возле наших спальных мест, и все могли слышать, о чем мы говорим. Доктор Штейн сделал несколько умных замечаний. Доктор Майр принялся рассудительно взвешивать все за и против. Не помню, что говорил я. Потом, воспользовавшись короткой паузой, высказал свое мнение майор Маркштейн. Говоря немного в нос, он произнес свой диагноз. Он хотел сделать как лучше, но его снисходительность переполнила чашу моего терпения. Я взвился на нарах и стал кричать, что запрещаю ему вмешиваться в дела, в которых он ничего не понимает. Успокоился я нескоро. Когда Маркштейн попытался робко возразить, я снова раскричался. Постепенно я утихомирился, а доктор Маркштейн, как умный человек, молчал. Другие улыбались, радуясь чужому смущению. Доктор Майр сказал, что мое поведение уже симптом — я был совершенно обессилен.