Книга Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Проезжаем мимо Таврического дворца; окна купола и фасада залиты почему-то электрическим светом, несмотря на поздний час. (Учредительное собрание разошлось до января.) Латыши лопочут на своем языке. На ухабе один из них выпустил винтовку, которую я еле успел устранить, и штык был уже около моих глаз. А ведь я вижу лишь одним глазом.

Въезжаем в ворота крепости и, миновав собор, останавливаемся у крепости налево. Выходим и идем какими-то закоулками и простенками, заваленными снегом. Зима была очень снежная. В глухом застенке остаемся очень долго, минут двадцать – тридцать. Я в осеннем пальто, так как ватного почти никогда не ношу. Мороз в 20 градусов, и мы беспокоимся за чахоточного Кокошкина. Просим, чтобы ввели в помещение, и через некоторое время нас вводят в старую мрачную гауптвахту, а еще через некоторое время – к коменданту, где у нас отбираются деньги, ножики, и, наконец, через длинные коридоры Трубецкого бастиона – в одиночные камеры, расположенные рядом. Моя камера № 72 была самой последней в бастионе.

Тяжелая дверь захлопнулась, щелкнул замок, и шаги удалились. Я помню, В.Д. Набоков рассказывал, как профессор-криминалист водил их студентами в тюрьму и какое сильное впечатление на него произвело, когда при демонстрации одиночной камеры для наглядности за ним заперли дверь и он остался один в камере. Я был скорее озадачен всем происшедшим в сегодняшний день: неприкосновенность личности, «вся власть Учредительному собранию», «враг народа» и… камера № 72.

Я как-то старался выдавить в себе ужас, но ничего из этого не выходило. Я думаю, что демонстрация ужасов в кинематографах, описание в романах или даже демонстрация тюрьмы студентам производят гораздо более впечатления, чем когда испытываешь их сам в жизни. Тогда все приспособлено и приурочено к восприятию «ужаса», а в жизни внимание отвлекается массой деталей настоящего, соображениями о будущем.

Бегло осмотрев камеру, я завалился не раздеваясь на кровать и, страшно усталый, сейчас же заснул, не подозревая, что пробуду здесь около трех месяцев и выйду уже один из тюрьмы, без моих убитых друзей.

Наш коридор был самый сырой и холодный, и особенно моя камера, как крайняя. Через день Кокошкина, как чахоточного, перевели в другой коридор, а меня в камеру № 69, рядом с сидевшим в № 70 Шингаревым, где мы с ним все время и просидели.

Камеры были большие, хорошие. Привинченные к стене кровать и столик рядом, над которым за матовым стеклом в стене электрическая лампа (только вечером). Более мебели никакой, так что сидеть приходилось на кровати. Вещи клались на газетной бумаге на полу. Дверь с глазком и небольшое высокое окно с решеткой. Огромное удобство – отсутствие параши и проведенная вода. Раковина с краном и судно с откидывающимся сиденьем, так что чистоту и воздух можно было отлично поддерживать. Пол мели мы ежедневно сами. Так как я здоров и не боюсь холода, то всего хуже было отсутствие света в зимние петроградские месяцы. Лампочка была тусклая и рано гасла. Потом двоюродная сестра принесла лампу и керосин, и я читал до поздней ночи. Надписи на стенах были неинтересные, современные.

Первоначальное настроение? Я уже говорил, что трагизма никакого не ощущал. Было только возмущение беззаконным арестом моей «неприкосновенной» особы и наивно-грубой мотивировкой его. Поэтому в первые дни я старался объяснить, как и офицеру в Смольном, надзирателям и красноармейцу, караулившему на прогулке, всю беззаконность нашего ареста, но, встречая лишь то же отношение – механический переход и подчинение новой власти, – я вскоре умолк:. Общее же настроение было хорошее. Я был оглушен тишиной. Тишина, спокойствие и… свобода. Свобода располагать своим временем. Ни звонков, ни телефона. Вообще в жизни я мало искал личного спокойствия, а в последний год – революция, фронт, предвыборные митинги, штурм Москвы. Какое наслаждение (тоже вопреки общему мнению), что заключение одиночное, а не общая камера! Я привык к одиночеству, живя долгие годы и зимой в деревне совершенно один в своем флигеле, отдельно от других. Только прогулки, и то, если желаешь, в определенное время. В остальном – газеты, свидания, провизия – ослабленный, сравнительно с царским, революционный тюремный режим. Встаешь и ложишься когда хочешь, особенно со своей лампой. Надзиратели продают газеты всех направлений из тюремной библиотеки и со стороны. Прочел много книг, преимущественно беллетристики, несколько прекрасных вещей Горького, преимущественно же русских классиков, некоторые сочинения которых не читал уже двадцать – тридцать лет. Кроме поэтов перечел с наслаждением почти всего Тургенева: «Дворянское гнездо», «Записки охотника», «Ася», «Вешние воды» и проч. Много времени уделялось хождению по обширной, к счастью, камере. В общем из угла в угол пройдено сотни верст в думах, в мурлыканье напевов. Вынужденное спокойствие и отдых. А снаружи – продолжающаяся война, углубление революции, усиливающийся террор, отзвуки которых к нам проникают через газеты и посетителей.

Посещения – два раза в неделю. Нас вызывают по нескольку человек в комендантскую, и мы сидим и свободно общаемся с посетителями, получаем и передаем через них письма. Не так, как при посещении брата, Муромцева и других «выборжцев», когда мы были отделены от заключенных двойною решеткой. Меня посещали двоюродная сестра Васильчикова (остальные родственники уже уехали из Петрограда), госпожа X., наша партийная приятельница, и швейцарец Акерман; были также А. В. Тыркова и М.Я. Пуаре. Посещения, разумеется, ожидались нами с нетерпением. Благодаря одиночному заключению только при посещениях приходилось встречаться с Кокошкиным, Шингаревым и другими заключенными (Пуришкевичем, Бурцевым, министрами Временного правительства, Сухомлиновым, Щегловитовым). По окончании процесса графини Паниной, на котором она была приговорена к «общественному порицанию» (или что-то в этом роде), приходила и она.

Благодаря обильному снабжению приношениями мы ели вполне удовлетворительно. Особенно обильную пищу привозила нам из Москвы госпожа X., хотя в то время, да еще с поклажей, было очень трудно ездить. Кокошкина снабжала жена. Шингарева – многочисленные петроградские партийные приятели и приятельницы, а мне, как одинокому и москвичу, первые дни пришлось поголодать. Давали отвратительный жидкий суп, немного каши, обыкновенно затхлой. Ввиду скудного пропитания я эти дни брал за деньги улучшенный офицерский обед, тоже плохой, чтоб увеличить количество хлеба. В камерах нас раза три посетили представители политического Красного Креста. Из знакомых были доктор И.И. Манухин и М.Ф. Андреева-Горькая, которую я знал по Художественному театру в Москве. Я думаю, что она сочла меня за сумасшедшего. Я только что в Москве встречался с первой женой Горького Пешковой. Слышу от надзирателя, что жена Горького обходит камеры. Когда она в декабрьские сумерки вошла в темную камеру, то я сказал ей: «А давно ли мы с вами виделись в Москве у И.Н. Сахарова?» Она что-то сказала утвердительное и вышла. А я с ней не виделся несколько лет. Изредка обходил камеры и тюремный врач.

Помощник коменданта был с нами очень корректен и любезен, но, судя по коротким разговорам, он был идейным большевиком. Замечательно симпатичен и мягок был старший надзиратель из матросов. Ему мы многим обязаны. Надзиратели были смешанного состава, ставленники Временного правительства, большевиков и несколько еще царских. Они каждый день дежурили в разных коридорах и дней через десять снова возвращались.