Книга Крушение пирса - Марк Хэддон

Возвращаясь по насыпи к шатру, она услышала женские голоса и резкий звон металла – казалось, множество людей разом звенят маленькими колокольчиками. Она прибавила ходу, но, когда добралась до знакомой седловины, и голоса, и колокольчики смолкли, а вокруг никого не было.

Живот вдруг скрутила резкая боль. И она, даже не пытаясь укрыться среди камней, прямо тут присела на корточки. Из нее излилась дурно пахнущая оранжевая жижа, и потом ей пришлось несколько раз вытереться пучками сорванной травы.

Возвращаться в шатер ей не хотелось, и она без какой бы то ни было цели побрела к самой высокой точке острова. Смотреть на безбрежное море ей тоже не хотелось, и она шла, опустив голову и глядя на покрытую бороздками землю. Такие бороздки, взлетая, оставляли большие белобрюхие буревестники, словно выныривая из подземных нор. Она остановилась, топнула ногой и впервые обратила внимание на то, что здесь под землей явно есть некие пустоты; наверное, догадалась она, там все изрыто этими норками так, что стало похоже на подземные соты. Встав на четвереньки, она принялась разрывать землю руками, но оказалось, что там все переплетено бледными корнями растений; ей пришлось подыскать камень поострее и буквально прорубаться сквозь прочную сеть. Она усердно копала, все глубже погружаясь в подземную нору, и наконец почувствовала, как там кто-то царапается и хлопает крыльями, задевая кончики ее пальцев. Вынув две последние горсти земли, она обнаружила в норе двух толстых серых птенцов, хотя очень надеялась найти там яйца. Увы, период кладки яиц давно миновал. Она взяла в руки одного птенца – пушистый комок цвета голубиного крыла – и, когда он попытался клюнуть ее маленьким загнутым черным клювом, встала и раздавила ему голову каблуком сандалии. Затем разрубила острым камнем птичке грудку и, не обращая внимания на то, что руки у нее в крови и к ним прилипли крошечные перышки, жадно вгрызлась в теплые внутренности, пережевывая и глотая мясо вместе с хрящами и перьями. Правда, в горле все время стоял комок тошноты, но она продолжала жевать и глотать. Собственно, всего получилось три полных глотка, и с первым птенцом было покончено. Она тут же уставилась на второго, и он тоже смотрел на нее, разевая клюв и явно ожидая, что сейчас его покормят; глаза маленького буревестника сверкали в солнечных лучах, как черные драгоценные камни.

И она, вытерев рот краем одеяла из козьих шкур, пошла прочь.

Ей никак не удавалось вспомнить лицо матери. Она с легкостью представляла себе лица родного брата и двоюродных братьев, а также отцовское лицо. Она хорошо помнила лица многих людей – тех, что, бывало, сидели во дворце за столом совета, или тех четверых слуг, облеченных таким доверием, что их допускали даже в царские покои. Но вспомнить лицо родной матери она так и не смогла себя заставить.

А ведь эта женщина ее родила, эту женщину любил ее отец! И все же, пытаясь представить мать, она каждый раз видела лишь тех, к кому мать в тот или иной момент обращалась, – детей, с которыми играла, или служанок, которым отдавала распоряжения. И ей постепенно стало ясно, сколь мала на самом деле была роль ее матери в реальной жизни, сколь малое влияние она на нее оказывала, как редко она высказывала свое мнение, как все они, ее дети, вращаясь вокруг нее, точно вокруг центра вселенной, по-настоящему с ней не общались.

И как же в итоге они с матерью оказались похожи! Точно два больших белых листа бумаги, на которых мужчины пишут свои истории; именно благодаря этим листам написанные слова становятся реальностью, но сами листы не привносят в их слова никакого смысла.

Она вдруг поняла, что не может вспомнить и собственное лицо, и, поспешно выбравшись из шатра, направилась к мелкому озерцу на вершине скалы. Там она, повернувшись спиной к солнцу и приподняв одеяло из козьих шкур так, чтобы защитить поверхность воды от солнечного сияния, долго смотрела на свое отражение в воде и видела… сестру своего брата. Эта девушка глядела на нее оттуда, с поверхности воды, и было заметно, что волосы у нее растрепаны и свалялись, как и у него, и кожа такая же грязная, и щеки ввалились, и глаза потемнели, и между колтунами уже просвечивает кожа.

А ночью разразилась буря. Гром гремел так, словно рушились здания, и после каждого раската шатер заливал резкий голубой свет, еще несколько минут потом вспыхивавший у нее под ее сомкнутыми веками. Она просила, приказывала, чтобы молния ударила прямо в нее, чтобы в один миг все закончилось. Однако молния и не думала ударять в шатер, зато ветер яростно трепал парусину, трещали распорки. Через пару часов она была разбужена прикосновением к лицу грубой ткани – это шатер упал прямо на нее, ветер тут же надул парусину и потащил по земле. Сжавшись в комок, совершенно утратив чувство направления, она в ужасе ожидала, что ветер сбросит ее с утеса вместе с шатром. Нет, умирать ей не хотелось. Нет, только не сейчас, только не так! Ей не хотелось лежать на камнях внизу с раздробленными костями или быть утопленной в мешке, как собака! Но сил, чтобы высвободиться из опутавшей ее парусины, у нее не было, и она могла лишь умолять ветер хоть немного ослабить порывы. И ветер, словно услышав мольбы, вдруг вытряхнул ее из шатра на землю. Она больно ударилась о какой-то валун, шатер замер, и все кончилось. Она зажала руками уши, чтобы не слышать, как ревет ветер, как хлопает разорванная парусина, и притихла, стараясь не шевелиться и чувствуя сильную боль в боку.

К утру ветер стал постепенно стихать, и она, выбравшись из шатра, скатала то, что от него осталось, и спрятала сверток за валуном, который полночи не давал ей скатиться с обрыва. На том месте, где раньше стоял шатер, был виден лишь прямоугольник привядшей травы. Исчезли все колышки, кроме двух, так что снова поставить шатер она не могла. Выпив несколько глотков воды, она принялась перетаскивать останки шатра в тот конец пляжа, где была хоть какая-то защита от ветра; она надеялась, что там можно будет переночевать, завернувшись в порванную парусину.

Голова у нее теперь болела почти постоянно, а раздраженные кишки мучительно жгло, и она ничем не могла эту боль унять. Поскольку ночью ей уснуть не удалось, она прилегла, закрыла глаза и попыталась немного вздремнуть. Но, уже соскальзывая в сон, она вновь услышала женские голоса и отдаленный звон металла. Она открыла глаза, прислушалась, но услышала лишь шум прибоя и снова нырнула в пучину снов, ярких, прерывистых. Вот она опять стоит, одетая в свадебный наряд, перед брачной постелью и смотрит на ковер с отплывающим вдаль судном и женщиной, плачущей на берегу. Но на этот раз ей удается разглядеть на картине нечто такое, чего она раньше не замечала, – несколько фигур, явственно видимых на фоне зелени в нижнем левом углу большого тканого прямоугольника. Эти люди явно направляются в сторону плачущей женщины, но не ясно, то ли они намерены ей помочь, то ли охотятся на нее.

Во сне она попыталась подойти поближе и повнимательнее рассмотреть эти таинственные фигуры, но, разумеется, сразу проснулась.

Солнце стояло уже высоко, воздух снова прогрелся, и она решила использовать все оставшиеся у нее силы, чтобы отыскать какую-то пищу. Подобрав камень с острым краем, она взобралась на холм, где росли самые большие кусты. Ей казалось, в теле осталась только половина ее существа, а вторая его половина парит в воздухе, а потому ей в кои-то веки так легко идти и движения ее удивительно плавны. Она с наслаждением вдыхала аромат каких-то маленьких синих цветочков, следя за полетом двух чаек, паривших в воздушном потоке.