Книга Константин Павлович - Майя Кучерская

Лагарп как в воду глядел. На исходе жизни Константин еще испытает, как неумолима бывает месть обиженных. И как быстра.

Совершенно очевидно и то, что покусанный учитель пишет правду. Ни лукавый Николай Иванович Салтыков, ни чрезмерно снисходительный (не от доброты, а оттого, что так покойнее) барон Карл Иванович Сакен воспитать в великом князе чувства добрые были мало способны. От родителей великие князья были изолированы вполне, однако и бабушкино внимание гораздо в большей степени занимал старший внук. Екатерина никогда не скрывала, кто ее любимец, кому она на самом деле посвящает свои сказки, для кого, все меньше таясь, готовит российский трон. Да и Руссо предписывал давать детям больше свободы. Свобода приносила плоды.

Вот барон Сакен уговаривает Константина почитать. «Не хочу читать, — отвечает великий князь, — и не хочу потому именно, что вижу, как вы, постоянно читая, глупеете день ото дня». Сцена происходила при множестве свидетелей. Остановил ли кто-нибудь зарвавшегося мальчишку? Намекнул ли, что подобное поведение недопустимо? Промолчали ли, наконец, придворные, ясно показывая тем свое неодобрение? Ничуть. Выходка Константина Павловича вызвала дружный смех! Остроумному мальчику рукоплескали — как славно, как находчиво он ответил своему воспитателю, которого многие недолюбливали! Подобные истории неоднократно повторялись. Когда Константин стал чуть старше, под руководством бабушки в обществе графа Зубова он препотешнейше передразнивал отца, также к полному одобрению зрителей. Марии Федоровне, ожидавшей третьего сына, Константин сказал, погогаты-вая: «За всю жизнь не видывал такого живота: там хватит места для четверых». Мария Федоровна покрылась краской, а бабушка с восторгом привела шутку внука в письме к Гримму.

Лагарп предлагал меры воздействия: лишать ослепленного безнаказанностью великого князя игрушек и развлечений, дабы он ощутил «всю тягость скуки», заставлять его находиться в классе, пока урок, во время которого он упрямился и ленился, не будет им выучен самостоятельно. Лагарп писал Николаю Ивановичу хоть о малом противостоянии…

Между тем «вернейший путеводитель при изыскании истины», как назвал Лагарп сэра Локка, писал не только о закаливании, здоровой пище, но и о телесных наказаниях. «Побои и все прочие виды унижающих телесных наказаний не являются подходящими мерами дисциплины при воспитании детей». Это так. «Но упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями, ибо против них нет другого лекарства… Ибо раз дело доходит до состязания, до спора между вами и ребенком за власть — а это собственно имеет место, когда вы приказываете, а он не слушается, — вы должны непременно добиться своего, скольких бы ударов это ни стоило, раз словами или жестами вам не удалось победить; иначе вы рискуете на всю жизнь остаться в подчинении у своего сына».

Плакали по внучику Костику розги. Лагарп просто не решался, не смел о том заикнуться. Их высочеств не трогали и пальцем — так было заведено при Екатерине, а вот младшего великого князя Николая Павловича воспитывали иначе, и ему нередко доставалось от грозного генерал-майора Матвея Ивановича Ламздорфа. Тот же Ламздорф целых десять лет состоял кавалером и при великом князе Константине, но в другую пору и в другом статусе, так что его тычки и пинки испытали на собственной шкуре только Николай и Михаил Павловичи.

Похоже, и Лагарп едва себя сдерживал, однако он на физические меры воздействия уполномочен императрицей не был.

Единственными, кто мог бы воздействовать на великого князя, смягчить его буйный нрав, были monsieur etmadame Secondant[3], отец и мать. Павел, как известно, всегда являл пример нежнейшего отца, любил ласкать детей, особенно, когда они пребывали в младенческом возрасте, называя их «мои барашки, мои овечки». Однако в воспитании сыновей, как, впрочем, и во всех сколько-нибудь важных государственных делах, место mama и papa, по убеждению Екатерины, было «второе», и потому от дурного родительского влияния, как и от любви, два старших сына были надежно ограждены. На худой конец сгодилась бы даже и бабушкина взыскательная любовь, но ее сердце было прочно занято Александром[4]. Мудрено ли, что юный Константин Павлович вел себя как избалованный, объевшийся придворной лестью и патокой, недолюбленный ребенок. Кусаясь, бросаясь на пол, стуча ногами, скрежеща зубами, великий князь, казалось, молил об одном: «Немного любви».

Сохранились детские записки Константина Павловича Ла-гарпу и Салтыкову. Это — непрестанные извинения, обещания исправиться, просьбы простить и впустить его в класс, из которого разгневанный Лагарп неоднократно удалял упрямого ученика. «Господин де-Лагарп! Умоляю вас прочесть мое письмо. Будьте снисходительны ко мне и подумайте, что я могу исправить свои недостатки; я делаю усилие и не буду мальчишкой, ослом, Asinus[5] и пропащим молодым человеком. Прошу вас пустить меня прийти учиться… Послушный и верный ваш ученик Константин».

Сколько надоевших до зубной боли фраз, которые приходится выводить снова и снова, какой невыносимый образ учителя, расписавшегося в своем бессилии хотя бы этой уничижительной, повторяемой из урока в урок обзывалкой — «господин осел»! Есть среди этих записок и признания, явно написанные с голоса Лагарпа, разве что вывод делался самим великим князем: «В 12 летя ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким — вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь». Только глухой не различит здесь отчаяния.

Наставник Константину не верил. Ребенку слишком легко сказать «больше не буду», «простите». И Лагарп продолжал вести прежнюю линию — лишить, не впускать, не потакать, не потворствовать. Но было поздно. И вот она, святая убежденность пятнадцатилетнего Константина Павловича, которой он не изменил до последних дней своих: «Офицер есть не что иное, как машина». «Образование, рассуждения, чувства чести и прямоты вредны для строгой дисциплины. Никогда офицер не должен употреблять свой здравый рассудок или познания: чем меньше у него чести, тем он лучше. Надобно, чтобы его могли безнаказанно оскорблять и чтобы он был убежден в необходимости глотать оскорбления молча».

Это Лагарп заставил великого князя записать все то, о чем тот говорил ему устно, записать, чтобы Константин устрашился, устыдился собственных слов. Не устрашился, не устыдился — поздно.

И вот уже смешно покачиваются ножки графа де Сент-Альмана — он повешен. Графа не существует, великие князья придумали его для своих игр, он командует их солдатами, однако если Александр ставит его во главе народных восстаний и революций, а затем награждает — то Константин приговаривает революционера к повешению или к расстрелу. «Эти мелочи были весьма знаменательны и обрисовывали характер этих двух детей; из них один проявлял свои врожденные чувства, а другой высказывал те убеждения, которые ему внушали».