Книга Безумие - Калин Терзийски

— А вы чего хотите, а? — разошелся доктор Г. -Принимать только утонченных невротиков, чтобы проводить глубинно-психологическую терапию, хи-хи-хи-хи-хи! Сейчас лопну от смеха! А может, вы бы хотели принимать только моделей, таких, как Жени Калканджиева[11], а, доктор Терзийски?

— Ну… — смущенно возразил я. И еще больше смутился от того, что от этих грубых издевательств мне захотелось ответить ему, как в армии: никак нет!

— А может, вы хотите прохаживаться по этому прекрасному парку у величественной реки Искыр… — еще больше расходился доктор Г. — Прогуливаться здесь, как какие-нибудь графья… И писать мне по одной истории болезни в день, как психиатры в Голливуде? И я смотрю фильмы! И в них, доктор Терзийски, психиатры ухаживают за шизофрениками! Да-да, доктор Терзийски. И там, в вашей хваленой Америке, им подтирают задницы! Вы тут хотите распускать хвост, как павлин. И если можно было бы принимать в качестве пациентов только моделей, было бы супер… ха-ха-ха, хи-хи-хи, хе-хе-хе! — притворно рассмеялся доктор Г. и еще более театрально захлопал себя по бедрам. Потом выпрямился и серьезно сказал: — Будете принимать всех и перестаньте ныть. Везде в мире психиатры лечат больных. Шизофреники, бомжи, бездомные — все это наши пациенты. И не думайте, что что-нибудь изменится. Пока вы здесь, будете лечить и прислуживать этим людям. Так-то. И как себя чувствует этот новопоступивший? — уже совсем спокойно спросил доктор Г. Он и правда был великим, когда от шутовской игры переходил к драматичной серьезности.

— Вроде хорошо! — спокойно сказал я, потому что знал толк в драматизме. Я знал, что вся психиатрия — это театр. И жизнь — театр. Если будешь играть правильно, то, возможно, тебе поверят. И у тебя получится выглядеть хоть немножко мудрым.

— Тыр-пыр восемь дыр! — снова усмехнулся доктор Г. — Отлично! Такое только мой трехлетний сын мог сказануть. Хотя даже и он выдумал бы что-нибудь поумнее! Ладно, соберись и иди работать!

И доктор Г. снова стал ковыряться в косилке, тем самым желая мне показать, что его интерес ко мне полностью исчерпан. Но вслед за этим он вдруг поднял голову, поправил пальцем тяжелую оправу очков, сползших на переносицу, и совсем непринужденно спросил:

— Хочешь покосить, а то у меня дела наверху, в кабинете?

— Ну! — сильно смутился я, но смущение быстро сменилось гордостью и приятным чувством. Косьба была священнодействием, чем-то, что мог выполнять только он — главный жрец Безумия. Главный шаман и курильщик выпрошенных цигарок. Чтобы доктор Г. позволил кому-нибудь косить его косилкой — это был знак исключительного благоволения и невероятного доверия.

— Чего «ну!»? — испытующе посмотрел на меня он.

— Ну-у… хочу! — выпалил я и опять почувствовал себя психиатром-ребенком. С кудряшками за ушами, с развевающимся на ветру халатиком, который в погоне за бабочками носится по полянкам с тарахтящей как триста чертей косилкой. Триста чертей галоперидола!

— Так бери и коси! — довольно сказал доктор Г. И в его глазах читалась какая-то торжественность.

— Хорошо! — ответил я.

Через полчаса, за который я наловчился управлять этой рычащей машиной, тарахтящей и подскакивающей, как груженая пьяными котами тележка, я остановился, выключил движок и опустил закатанные рукава. Потом немного постоял и полюбовался на скошенный луг. Я скосил по крайней мере треть левой половины двора. А двор Больницы был огромным. Только доктор Г. мог его одолеть. Но я скосил площадь, соизмеримую с этим двором. Треть — не так мало. Н-да. Я поднял бутылку, до половины заполненную светло-синим бензином, и внимательно всмотрелся. В двухлитровой бутылке оставалось около литра. Мне бы хватило еще на столько же. И тогда я бы одолел две трети левой половины двора. Еще чуть-чуть, и я смогу оставить в этом громадном дворе след не меньше самого доктора Г.!

Но это была смешная иллюзия! И я рассмеялся. Доктор Г. каждое лето косил весь двор. Кроме того, ухаживал за деревьями. Подрезал кустарники. Поправлял и выпрямлял просевший забор. Принимал всех больных. Распределял все продукты, деньги и медикаменты. И всем этим он занимался не знамо сколько лет! Да! Психиатрия требовала упорства. И чертовского постоянства.

И я отправился проинспектировать обед. Это означало, что я должен был осмотреть все котлы и баки, убедиться, что повара не сэкономили на подсолнечном масле для больных, проверить, есть ли сахар для простокваши и вообще, съедобно ли все это. Кроме того, доктор Г. настаивал, чтобы молодые врачи ели больничную еду. Для меня это было как нельзя кстати. Моя драматичная, склонная к истерическому мученичеству душа радовалась такому шансу.

Я спустился в кухню и быстро снял пробу. Я спешил, потому что мне хотелось снова потарахтеть косилкой. В этом занятии было что-то медитативное. Но что-то еще тянуло меня во двор к свежескошенной траве.

Когда я вышел из кухни на улицу и зашагал прямо через высокую, некошеную траву к приведенной в порядок левой части двора, тревога стала расти. Я даже перешел на бег. Какая-то неясная мысль грызла меня изнутри.

Когда до косилки оставалось метров пятьдесят, я притормозил. Еще до того, как осознать, что именно предстало моему взору, я испытал ощущение, что что-то не в порядке. Совсем не в порядке. Рядом с косилкой стояли две фигуры. То есть сидели. И они не были прямо рядом с косилкой. Но мой взбудораженный мозг перенес их туда. А на самом деле, они просто сидели в пяти метрах от драгоценной, сакральной косилки. Просто себе сидели. Двое пациентов. Мужчина и женщина. Спокойные и расплывчато-серые, судя по халатам, из отделения реабилитации. Сидели с синей бутылкой в руке. И с весело дымящимися сигаретками в руках. Они подняли бутылку и рассматривали ее. Мужчина поднес ее ко рту и уже собирался глотнуть.

— А-а-а-а, — крикнул я что есть мочи. — Сто-о-о-ой!

И бросился так, как не бежал со времен своего детства. В ужасе, сердце готово выскочить из груди. Пока я бежал, в моей голове гудело и рычало бензиновое пламя. Я много раз видел, как при сильном ветре горит материал, залитый бензином.

Я бежал, и сильный свежий ветер развевал мой халат.

— Отдай бутылку! — схватил я бутыль со светло-синим содержимым и опустился от усталости на одно колено. Не на оба, только на одно, потом я быстро пришел в себя и твердо встал на ноги; я был серьезным врачом, который должен был навести порядок. — Вы что тут делаете? Немедленно марш по отделениям! — крикнул я так строго, как кричат детям. Мое сердце стучало в горле, но я чувствовал такое облегчение, что на меня накатила слабость. Я понимал: еще секунда, и сигареты в сочетании с бензином и ветром устроили бы редкостное дневное огненное шоу. На забаву двум сорокам, которые подскакивали рядом с позолоченной статуей голой женщины посередине газона. Голая женщина смотрела бы на эти два безумных, танцующих факела, замерев на месте. Да, я испытал страшное облегчение.