Книга Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан

На деньги, оставшиеся после найма ателье, мы купили консервов в виде запаса и, кроме того, несколько аршин легкой материи у Либерти, необходимой для вечера у г-жи X. Я танцевала «Нарцисса» Невина, изображая его стройным юношей (я была очень худа), влюбленным в собственное отражение в воде. Затем я танцевала «Офелию» того же композитора и слышала шепот в публике: «Откуда у этого ребенка столько трагизма?» В конце вечера я протанцевала «Весеннюю песнь» Мендельсона.

Мать мне аккомпанировала; Элизабет прочла несколько стихотворений Теокрита в переводе Эндрю Ланга, а Раймонд короткую лекцию о танцах и их влиянии на психологию будущего человечества. Это было слишком возвышенно для хорошо упитанной аудитории, но все-таки успех был большой и хозяйка пришла в восторг.

Никто из англичан не обратил внимания на мои сандалии, голые ноги и прозрачные драпировки, которые несколько лет спустя вызвали klatch в Германии. Но англичане настолько вежливы, что никто не подумал отметить оригинальность моего наряда и, увы, моих танцев. Все говорили «Прелестно», «Очаровательно», «Мы вам очень благодарны» или что-нибудь в этом духе. И больше ничего.

Но с этого вечера я стала получать приглашения во многие известные дома. Один день я танцевала перед коронованными особами у леди Лоутер, а на другой нам нечего было есть, так как мне не всегда платили. Хозяйка дома говорила: «Вы будете танцевать перед герцогиней такой-то и графиней такой-то, на вас будет смотреть такое изысканное общество, что вы сразу завоюете себе признание в Лондоне».

Помню, как на одном благотворительном вечере, на котором я танцевала в продолжении четырех часов, титулованная устроительница в виде награды собственноручно налила мне чаю и положила клубники, но я так плохо себя чувствовала после нескольких дней голодовки, что ягоды с жирными сливками привели меня в очень плачевное состояние. А другая дама подняла целый мешок, наполненный золотом, показала его мне и сказала: «Посмотрите, какую уйму денег вы помогли собрать для нашего убежища для слепых девушек!»

Мать и я были слишком чувствительны, чтобы говорить этим людям, как жестоко они поступают. Больше того, мы отказывали себе в пище, чтобы быть прилично одетыми и казаться преуспевающими людьми.

Мы взяли напрокат рояль и купили несколько складных кроватей для ателье, но большую часть времени проводили в Британском музее, где Раймонд делал наброски с греческих ваз и барельефов, а я пыталась воплощать их под ту музыку, которая, как мне казалось, гармонировала с ритмом ног, посадкой головы Диониса и метанием диска. Кроме того, мы проводили несколько часов ежедневно в Библиотеке Британского музея, а завтракали в столовой, довольствуясь копеечной булкой и кофе с молоком.

Красота Лондона сводила нас с ума. В Америке мне недоставало культурных и архитектурных красот, зато теперь я упивалась ими всласть.

В момент нашего отъезда из Нью-Йорка исполнился год с тех пор, как я в последний раз виделась с Иваном Мироским. Теперь я вдруг получила письмо от друзей из Чикаго, которые сообщали, что он вступил волонтером в ряды войск во время испанской войны, добрался до лагеря во Флориде и там умер от брюшного тифа. Письмо было для меня страшным ударом. Я не могла поверить, что это правда. Как-то после обеда я зашла в Институт Купера, долго рылась в старых газетах и наконец нашла его фамилию, напечатанную мелким шрифтом в списке погибших. В письме, между прочим, был указан адрес его жены в Лондоне, и я однажды взяла экипаж и поехала искать г-жу Мироскую. Ехать пришлось очень далеко, куда-то в Гаммерсмит. Я все еще отчасти находилась под пуританским влиянием Америки и считала ужасным, что Иван Мироский оставил в Лондоне жену, о которой мне никогда не говорил. Поэтому я никому не сказала о своих намерениях. Я дала кучеру адрес, и мы отправились на окраину города, за несколько миль от центра. Длинными рядами теснились серые невзрачные домики, похожие друг на друга, с унылыми и грязными воротами и названиями, одно параднее другого. Тут были «Коттедж в Шервуде», «Домик в долине», «Эллесмир», «Энисмур» и множество других неподходящих названий, и в конце концов мы добрались до «Звездного домика», у дверей которого я позвонила. Лондонская горничная, более мрачная, чем они бывают обыкновенно, мне открыла. Я спросила г-жу Мироскую, и меня провели в душную гостиную. На мне было белое муслиновое платье «директуар» с голубым поясом, большая соломенная шляпа на голове, из-под которой падали на плечи локоны.

Через потолок доносились шаги и чей-то резкий звонкий голос командовал: «Порядок, дети, порядок!» В «Звездном домике» помещалась школа для девочек. Мною овладело странное чувство, смесь боязни и ревности, несмотря на трагическую смерть Ивана, как вдруг в комнату вошло самое странное существо, которое я когда-либо видела в жизни, ростом не выше четырех футов, худое до прозрачности, с сияющими серыми глазами, редкими седыми волосами и маленьким бледным лицом с поджатыми тонкими бескровными губами.

Мироская приняла меня не очень любезно. Я пыталась объяснить, кто я такая.

— Знаю, — сказала она, — вы Айседора; Иван много раз мне о вас писал.

— Мне очень жаль, — пробормотала я, — он мне никогда о вас не говорил.

— Нет, — ответила она, — он бы не стал говорить обо мне, но я должна была к нему поехать, а вот теперь — он умер.

Она произнесла это таким тоном, что я расплакалась. Из ее глаз тоже покатились слезы; они нас сразу сблизили, и нам показалось, что мы давно знаем друг друга.

Она меня повела в свою комнату, где все стены были покрыты фотографиями Ивана Мироского. Вот его лицо в молодости, мужественное лицо редкой красоты, вот он в солдатском мундире в рамке, окруженной крепом. Она мне рассказала всю их жизнь, как он отправился искать счастья в Америке и как не хватило денег на путешествие вдвоем.

— Я должна была к нему присоединиться, — говорила она. — Он все писал: у меня скоро будут деньги, и ты тогда приедешь.

Проходили годы, а жена Мироского все продолжала преподавать в школе для девочек; ее волосы успели поседеть, а Иван все не высылал денег на переезд в Америку.

Я сидела в ее комнате, окруженная фотографиями Ивана, а она крепко держала меня за руки и говорила, говорила о нем без конца, пока я не сообразила, что становится темно. Она взяла с меня слово, что я еще зайду к ней, а я в свою очередь пригласила ее к нам, но она возразила, что никогда не имеет свободной минуты, так как должна заниматься с детьми с утра и до позднего вечера.

Ко времени окончания срока найма нашего ателье в Чельси установилась очень жаркая погода, и мы наняли меблированное ателье в Кенсингтоне. Тут места было больше и у меня был рояль. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и мы неожиданно оказались с очень малым количеством денег, а нам предстояло прожить весь август. Весь этот месяц мы провели между музеем в Кенсингтоне и Библиотекой Британского музея, откуда, часто после закрытия, возвращались домой пешком.

Как-то вечером, к моему удивлению, у нас появилась маленькая г-жа Мироская и пригласила меня обедать. Она была очень взволнована, потому что для нее выезд в город представлял великое событие. К обеду была даже заказана бутылка бургундского. Она просила подробно описать ей, как выглядел Иван в Чикаго и что он говорил, и я рассказала про золотень, который он любил собирать в лесу, про то, как я раз увидела его с рыжими кудрями, освещенными солнцем, и с руками, полными цветов золотая, про то, что в моих мыслях он связан с этим цветком. Она принялась плакать, и я также. Мы распили еще бутылку бургундского и предались воспоминаниям.