Книга Ударом шпаги - Эндрю Бальфур

Боже, каким дураком, каким слепым дураком я был, поверив, будто ее улыбки и любезное обращение означают нечто большее, чем простая игра ради препровождения времени, когда она забавлялась, позволяя мне обманывать себя и заставляя меня поверить в то, что я ей не совсем безразличен!

Больше не будет школы в Керктауне, и коротышка-учитель больше не будет учить в ней деревенских недорослей греческому и латыни — поклялся я себе. А раз так, то и делать мне здесь больше нечего. Ничто не удерживало меня теперь в том месте, где мои надежды потерпели столь сокрушительную катастрофу. Сердце мое разрывалось при мысли об отце, хоть он никогда не проявлял слишком теплых родительских чувств по отношению ко мне; но я знал, что его сестра, моя тетка, ненавидевшая все живое, кроме себя самой и своего брата, присмотрит за ним и не станет особенно тосковать по мне. Поэтому я дождался сумерек, положил в котомку немного еды, сунул за пояс пистолет и шпагу, захватил с собой все свои наличные деньги — насколько мне помнится, это была единственная серебряная монета — и, понадежнее запахнув свой добрый плащ из плотной шерстяной ткани, потихоньку выскользнул в ночную мглу, ни с кем не попрощавшись, но с горькой тяжестью на душе. Повернувшись лицом к востоку, я отправился на поиски того, что приготовила для меня судьба, двигаясь по направлению к Королевской переправе через Ферт, расположенной в самом узком месте залива. Я шел всю ночь, так как не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, куда я исчез. Это был долгий путь; впрочем, его облегчало то, что дорога шла вдоль береговой линии, и, когда забрезжил рассвет и на востоке показались первые проблески утренней зари, я уже стоял на вершине холма, по склону которого узкая тропинка вела вниз, к маленькой деревушке у переправы.

Ничто в такую рань не подавало еще каких-либо признаков жизни; я позавтракал тем, что захватил с собой в котомке, после чего, спустившись к берегу и отыскав удобную щель среди скал, завернулся в плащ и позабыл о своем одиночестве и о сердечной боли, предавшись сладким объятиям Морфея 16.

Проснулся я от толчка, потому что какой-то человек грубо тряс меня за плечо.

— Ты на переправу, парень? — спросил он.

— Да, — ответил я, моргая и протирая глаза от остатков сна.

— Так поторопись, приятель, поторопись, иначе паром сейчас отойдет!

Я вскочил на ноги, помчался к паромному причалу, уплатил за переезд и ступил на борт одномачтового парома, причем лодочник, как мне показалось, взглянул на меня с недоумением и любопытством. В следующую минуту швартов был отдан, парус поднят, и мы вышли в залив; течение подхватило нас и понесло на восток от скалы Инчгарви, где оно было наиболее сильным, а глубины наиболее значительными. Кроме меня на борту находились еще два пассажира, два ранних путешественника вместе с лошадьми; оба весело смеялись и оживленно переговаривались, что меня сильно раздражало, поскольку я пребывал в крайне угнетенном настроении.

— Черт бы побрал эту переправу! — сказал один. — Если бы не она, нам не пришлось бы коротать ночь в гнусном постоялом дворе, рассаднике блох!

— Конечно, — согласился второй, — но чего же ты хочешь? Не будь здешней узости, пришлось бы предпринять долгое и утомительное морское путешествие, если, конечно, ты не предпочел бы переправиться через реку у Стирлинга, что добавило бы двадцать с лишним миль к нашему пути. А что бы ты еще мог предложить?

— Бог знает! — ответил первый из собеседников. — Не могут они разве протянуть канат от этой скалы на другой берег и переправлять людей в корзинах?

— Ты совсем рехнулся! Почему же тогда не построить мост, если уж на то пошло?

— По-моему, это ты рехнулся! Какой мост? Может, лучше прицепить людям крылья и научить их летать? Двойной канат на вращающемся барабане — вот что здесь нужно!

Паромщик усмехнулся, а оба спорщика продолжали дискутировать по поводу моста или каната, пока мы не достигли противоположного берега. Что касается меня, то я удивлялся их недомыслию, так как знал, что даже древние римляне не могли перекинуть канат в этом месте, не говоря уже о мосте. «Ma foi», как сказал бы де Кьюзак.

Я ступил на берег и впервые очутился на земле, не относящейся к территории Файфа, но присутствие духа в какой-то степени вернулось ко мне, ибо утренний воздух был свеж и легкий морской ветерок обвевал побережье. Поэтому я с более легким сердцем повернул на восток и направился к столице 17, находившейся, как мне было известно, в девяти милях от Южной переправы.

Обеспечив себе пристанище на ночь и подкрепившись скромной трапезой, состоявшей из молока и овсяных лепешек, я вышел на улицу, и если у меня и возникли опасения, что кто-то здесь может меня узнать, то я зря тревожился, ибо каждый житель города, казалось, был занят своими собственными заботами и никому не было никакого дела до Джереми Клефана.

7. О драке в таверне

Не прожил я в Эдинбурге и недели, как заметил, что деньги мои исчезают с такой катастрофической быстротой, что если меня не устраивает перспектива голодной смерти, то я должен чем-нибудь заняться, дабы заработать себе на пищу и кров. Вскоре, однако, я убедился в наличии в этом вопросе определенных трудностей, поскольку я не знал никакого ремесла и мне здесь некому было помочь. Сперва я подумал было взять себе французское имя и начать давать уроки фехтования, но потом вспомнил мою последнею попытку выдать себя за француза и, хотя знал пару-другую французских слов, отверг этот план. Таким образом, в конце концов я снова вернулся к учительству, несмотря на то, что для такого занятия здесь было мало перспектив. Я оставил таверну и снял крохотную комнатку под самой крышей дома в Лакенбутсе, где повесил вывеску, которую сам с немалым усердием и старанием написал на доске и украсил замысловатым резным орнаментом:

«Здесь Мастер Клефан обучает классической литературе, как греческой, так и латинской, поэзии и прозе».

Затем я занял место у окна и принялся ждать, наблюдая, как мой запас пенсов с каждым днем все скудеет и скудеет. Помню, на третий день после появления вывески я сидел, отчаявшийся и страшно голодный, ибо гордость не позволяла мне просить милостыню, невзирая на то что я вот уже два дня ничего не ел, кроме тарелки овсяной каши, которую из жалости принесла мне моя старая хозяйка, и размышлял над тем, что бы такое еще продать. О том, чтобы расстаться со шпагой, не могло быть и речи — здесь я был абсолютно тверд и непреклонен, — ходить без сапог и с непокрытой головой я тоже не мог; оставался, таким образом, один самопал. Это было довольно примитивное оружие, особенно по сравнению с современными изящными кавалерийскими пистолетами, но в то время оно представляло собой определенную ценность, и я знал, что на вырученную за него сумму мне удалось бы просуществовать несколько дней. Однако стоило мне об этом подумать, как я тут же вспомнил, что самопал — единственная вещь, оставшаяся мне на память об отце, и все мое естество тут же восстало против идеи превратить ее в деньги. Взамен я принялся шарить по карманам в надежде отыскать в них завалявшуюся монету и обнаружил, что всей моей наличности едва ли хватит лишь на кружку пива; тем не менее голод грыз мои внутренности с такой яростью, как никогда прежде, а я не смел просить взаймы у своей квартирной хозяйки из боязни, что она вышвырнет меня на улицу.