Книга Там, где тебя еще нет... Психотерапия, как освобождение от иллюзий - Ирина Млодик

Анна попыталась опять зацепиться за что-то простое. Встать. Умыться. Позавтракать. Встать удалось, но заправить кровать не хватило сил. Позавтракать попыталась. Но еда почему-то не имела вкуса. Что это было? Йогурт? Творожок? Какая разница! В кружку она забыла положить чайный пакетик. Невкусно. Электронная почта. Пуста. Интернет. Было бы что искать… Надо начать думать.

Что можно предпринять? Написать ей «я жить без тебя не могу»? Да у нее друзей наверняка пол-Петербурга! Она забыла про нее, уже выйдя утром из поезда на Московском вокзале. Уехать в город на Неве? Кому она там нужна? Вере? Да у нее своя жизнь… Какая, кстати? Они говорили о многом, вот только с кем живет Вера, кто ее родители, есть ли братья, сестры, молодой человек – об этом речь как-то не заходила… В любом случае, такие, как она, наверняка окружены любящими людьми. Очевидно, что Вере будет не до нее.

И зачем только она доверилась этой «клевой Верочке», а до нее этому гребаному сердцееду Димочке? Жила бы себе в своем коконе! Она же знала: доверять никому нельзя. Вот, пожалуйста, жизнь преподносит ей подтверждения. И для особо одаренных повторяет по нескольку раз, чтобы надежнее закрепилось. НИКОМУ ДОВЕРЯТЬ НЕЛЬЗЯ. Нет никого, кто был бы с ней всегда. С ней, для нее, за нее. Всегда. Если нет такого человека, то нет смысла доверять остальным, которые могут уехать, могут предать, могут иметь других друзей и любимых. Злость почему-то возвращала ее к жизни.

К вечеру она смогла выйти на улицу и дойти до торгового центра. Люди с пресытившимся видом бродили по магазинам. Она попыталась вписаться в этот ленивый потребительский водоворот. Но яркий свет раздражал. Звуки казались слишком резкими. Запахи – навязчивыми. Люди – лишними. Она поняла, что беспричинно ненавидит их всех. Просто за то, что им сейчас лучше, чем ей, и они знают, как жить. Или делают вид, что знают. Бесцельно пройдя все из конца в конец, зачем-то зайдя в хозяйственный отдел, она купила себе швабру, такую смешную, с длинной красной ручкой. Наутро она с изумлением обнаружила ее в углу коридора и долго не могла понять, каким образом в ее квартире появилось это красное чучело. У нее совершенно выпал из памяти момент покупки сего шедевра, но зато она отчетливо помнила, как сладостно-нелепо себя чувствовала, когда печально брела по вечернему городу с дурацкой шваброй в руках.

У нее ушло несколько дней на то, чтобы хоть как-то переварить очередное разрушение мира. За это время ее отдел – чемпион по серости – вернул себе это гордое звание: к главному бухгалтеру возвратились его нудность и вредность, девицы обсуждали только новинки сезона и болезни собственных детей, компьютеры зависали еще упорнее, сисадмины появлялись еще реже, усталое пренебрежение на их лицах сменилось почти брезгливостью. Особенно Анну возмущал их любимый вопрос: «Что нажимали?». Учитывая, что являлись они часто спустя несколько часов, а то и суток, помнить, «что нажимали», – нереально. Она иногда с трудом может вспомнить, как ее зовут, а уж что она нажимала на этой раздолбанной клавиатуре, она ни в жизнь помнить не будет, даже запоминать не собирается. Серость и бессмысленность опять укрыли ее с головой, и выныривать оттуда, тем более в одиночку, совсем не было сил.

В один из субботних дней, как всегда засасывающих своей вязкой пустотой (как же ненавидела она эти мучительные субботы!), Анна решила написать Вере письмо, тем более что адресами они обменялись и обещаниями писать тоже. Анна сначала колебалась: почему-то ей казалось, что Вера должна была написать первой, и если она не пишет, значит, не считает их дружбу значимой, а ее саму – хоть сколько-то важной и интересной. Ей и в голову не приходила мысль, что Вера, например, могла подумать точно так же.

Но, помучившись, все же решилась. Итак. Суббота, вечер. Промятый диван. Серые бесформенные штаны. Вытянутая черно-желтая майка с надписью «You are beatiful, no matter what they say…» Воронье гнездо из русых волос, заколотых вверх, открывающих беззащитную тонкую шею. Трогательная узкая щиколотка, светящаяся между почти совсем сползшим линялым красным носком и краем серой штанины. В зубах обглоданная в долгих размышлениях пластиковая шариковая ручка с синим колпачком. Соседка за стеной, в очередной ссоре переходящая на ультразвук. Потные ладони. Запах чьей-то яичницы, нагло врывающийся в приоткрытую форточку. Остывающий чай. Ноутбук на коленях. Письмо.

«Привет. Вот решила написать тебе. Не знаю, конечно, нужны ли тебе мои письма… Но ты ведь можешь не читать, если не захочешь. Разве нет? ☺

Ты уехала. Все наши сразу как-то скисли. Феоктист Петрович три дня гнобил меня за ошибку, допущенную в отчете. Я уж начала подумывать, что единственный путь искупить вину – это публичное самосожжение, но потом вспомнила, что жары не люблю. Диночка на бескрайних московских торговых просторах нашла жалкое подобие твоих ботинок. Приперлась в них на работу, вкупе с ее серой юбкой смотрелось уморительно, к тому же к обеду ее ноги, видимо, так сопрели, что она переоделась в офисные туфли, к злорадному удовольствию наших барышень. Охранник перестал улыбаться и втягивать живот. Видимо, для того, чтобы твой способ поддержания рабочей мотивации работал, нужно, чтобы ты все время была рядом☺.

Без тебя я как будто не знаю, куда себя приложить. Мир опять стал серым, а жизнь гнусной. Еще я поняла, что совсем ничего не знаю о том, как ты живешь. С кем? Кто твои родители? Есть ли у тебя парень? Со стыдом понимаю, что, похоже, мы значительно больше говорили обо мне.

На самом деле, я скучаю. А.».

Всю оставшуюся субботу и воскресенье она проверяла почту каждые два часа. Почему-то ей казалось, что Вера должна ответить сразу. Что такое проверять почту каждые два часа? Когда каждая минута стремительно приближается к бесконечности. Когда уговариваешь себя не ждать, не надеяться. Когда пытаешься смотреть телевизор, нажимая на кнопки пульта примерно с той же частотой, с какой бьется твое сердце. Когда делаешь вид, что ничего не ждешь, но каждая клеточка твоего организма вопит о том, что это – вранье, потому что вся ты становишься ожиданием. Ты исчезаешь, остается только время, вязкое, как мазут…

Каждая пара часов добавляла ей уныния и злости. «Нет новых писем». Интересно, есть ли на Земле хоть один человек, который воспринимает эту надпись с воодушевлением? Сначала она злилась на Веру. Потом на себя: зачем надо было писать? Разве не понятно, что она уже давно забыла о тебе? Как глупо! Какой же дурой ты выглядишь постоянно!

Во вторник, уже сварившись в собственном ожидании и злости, без подготовки, размышлений и мучительного подбора слов, она словно выдохнула еще одно письмо:

«Не отвечаешь. Ну конечно, зачем тебе вечно депрессивная московская подружка-неудачница? Приехала, повысила мотивацию – и с плеч долой. Правильно. Извини, что мне показалось, что мы подруги. Бывает. На безрыбье и рак рыба. Любой человек, обратившийся с добрым словом и участием, кажется другом. Прости. Я – неисправимая дура, и твое молчание тому подтверждение».

* * *

– Я не понимал тогда почти смертельного испуга в глазах Жильберты и смятения Агнесс от известия о том, что люди из Правления увели твоих родителей. Мне казалось, что власти города могут оказать посильную помощь и проявят гостеприимство в отношении настрадавшихся путешественников. Так, по крайней мере, поступили бы жители наших земель. Но я ошибался.