Книга Странные люди - Дмитрий Бирман

Пионерский лагерь образца 1968 года – это, скажу я вам…

Это железная дисциплина и оргии вожатых по ночам.

Это разговоры о равенстве, братстве и постоянное унижение младших старшими.

Это рассказ о высоконравственных идеалах и первый сексуальный опыт малолеток, попавших в опытные руки пионервожатых.

В общем, каждому – свое.

Мария Степановна, вожатая нашего отряда, была женщиной лет тридцати пяти, болезненно худой, с желтоватым цветом лица и растительностью над верхней губой. Она невзлюбила меня с первого дня.

Василий Петрович прервал свой рассказ и облизнул пересохшие губы.

Василиса Геннадьевна быстро налила ему воды и смотрела, как он пил ее большими глотками. Попив воды и отдышавшись, Василий Петрович благодарно кивнул доктору и продолжил свой рассказ:

– Мария Степановна невзлюбила меня с первого взгляда, потому что сразу стала завидовать маме. Мама никогда никому ни на что не жаловалась, была жизнерадостна и всегда тщательно следила за собой. Надо ли говорить, что в пионерском лагере она стала центром внимания и обожания?

Мария Степановна донимала меня замечаниями по любым мелочам. Когда я, заплаканный, прибегал к маме жаловаться, она прижимала меня к себе, – гладила по волосам и говорила:

– Терпи, сынок, такая вот жизнь. Перетерпишь – значит, победишь. Победишь, сможешь многого добиться!

Я терпел. Пререкался. За это Мария Степановна сделала меня вечным дежурным. По кухне, по отряду, по стенгазете, по уборке территории и т. д. и т. п.

Светлым пятном в этом пионерском мраке был физкультурник Виктор Сергеевич, который не только учил нас спортивному азарту и вдохновению, но и стал для многих мальчишек просто другом.

Именно он, сопровождая нас в баню на исходе первой недели двухмесячного «срока», который мне предстояло отбыть, показал замаскированное в стене отверстие, через которое можно было наблюдать девчонок, мывшихся в соседней душевой…

Примерно через месяц, в очередное посещение бани с нами пошла Мария Степановна, потому что Виктор Сергеевич отлучился в город по какой-то надобности.

Пока она ругала мальчишек, которые шумели, толкались, вели себя неорганизованно (в общем, как нормальные, здоровые дети на отдыхе), я быстро разделся, незаметно подкрался к заветному отверстию в стене и начал наблюдать…

Возвращение к жизни из страны сладких грез осуществилось посредством подзатыльника. Я втянул голову в плечи и оглянулся.

Марию Степановну трясло, ее глаза метали молнии, она что-то хотела сказать, но вдруг побледнела, издавала какой-то нечленораздельный звук и показала трясущимся пальцем на мои ноги.

То есть это я сначала подумал, что на ноги.

Когда я опустил глаза вниз, то увидел, именно увидел, так как все мои чувства застыли, то, что вызвало смертельный гнев пионервожатой.

Эрекция. Нормальная реакция мальчика, который подглядывал за голыми девочками.

Так вот, стою я с этой эрекцией перед дрожащей Марией Степановной, за спиной которой мои товарищи без штанов корчат мне рожи, хихикают, и испытываю, наверное, те же чувства, что лагерные номера перед газовой камерой.

– Понимаете, доктор, – взгляд Василия Петровича загорелся, – по мне лучше газовая камера, чем публичное унижение.

– Знаете, доктор, – пациент вытер капельки пота со лба, – что сделала эта соцреалистическая блюстительница нравственности? Она резко ударила ребром ладони по моей эрекции, чтобы прекратить «безобразие»!

Василий Петрович умолк. Он побледнел и как-то осунулся, съежился, что ли, во время рассказа.

Василиса Геннадьевна молчала. Она боялась нарушить тишину, да и, вообще, не очень понимала, что тут можно сказать.

Василий Петрович провел ладонью по лицу, порозовел и улыбнулся:

– Потом была жизнь. Разная. Я многого добился. Женился – так было нужно, родились дети – что люди подумают, если в семье нет детей, всю жизнь гнал от себя и не мог прогнать воспоминания о том «банном дне».

Я стеснялся эрекции, понимаете? Вот и не смог дать своей жене ту любовь, ту нежность, которых она, безусловно, достойна. Поэтому я пришел к вам, доктор.

Василиса Геннадьевна, застегнув случайно расстегнувшуюся на халате пуговицу, рассказала Василию Петровичу (а не Васечке!), какие упражнения поделать, какую травку попить и какие чудо-лекарства попринимать.

– Какой вы молодец! – сказала она на прощанье, – смогли забыть и простить.

Васили Петрович улыбнулся, глаза его стали молодыми и озорными (у Василисы Геннадьевны опять ёкнуло сердце и случайно расстегнулась верхняя пуговка).

– Забыть? Не совсем, доктор. Два года назад я был на могиле отца, хотел покрасить ограду и навести порядок после зимы. Рядом с его могилой росло дерево, которое давно засохло. Я увидел, что дерева нет, а на его месте свежая могила. На скромном металлическом памятнике было написано: «Мария Степановна Рецкая», а с фотографии на меня пристально и презрительно смотрела моя пионервожатая.

Воспоминания нахлынули на меня…

И вот что, доктор, именно с этого дня я перестал стесняться эрекции!

Фантазер

Серега умирал. Вернее, думал, что умирает. А о чем бы думали вы в реанимации областной больницы, с трубками в носу и бесконечной капельницей в онемевшей руке?

Первый раз Серега умирал после ранения.

Голова звенела и лопалась, мозги вытекали из ушей, а сердце вырывалось из грудной клетки и выбивало виски в разные стороны.

Тогда, от ухода в мир иной, его удержала Маша. Машенька. Ангелочек.

Он и в Чечню-то поперся по контракту, чтобы ей и ее дочке стало жить полегче. В смысле денег.

Потом был госпиталь. Потом медаль. В конце концов, после долгих шести месяцев все же удалось получить заработанные деньги, часть из которых уже сожрала гадина-инфляция.

Серега пытался много работать, но головные боли (последствие контузии), время от времени сводившие его с ума, выбивали из колеи на неделю, и его увольняли. В такие дни Машенька, вернувшись с работы, гладила его по голове, что-то ласково шептала, и боль ненадолго уходила.

Потом стало чуть легче.

Он устроился охранником в банк. Они наконец-то смогли заполнить всякими вкусностями холодильник, а когда Маша стала работать кассиром в том же банке, стали почти счастливы.