Книга Все хорошо! - Татьяна Белкина

У меня зазвонил телефон. Косуля пропала. Натурально. Не убежала, не прыгнула, а просто растаяла в вязком мокром воздухе.

— Кто говорит?

— А вы, собственно, кого желаете услышать?

— Мне нужен некий Михаил Дубцов.

— Некий Дубцов вас слушает. Может быть, и вы сообщите мне, как к вам обращаться?

— Юрий Владимирович. Но вы, гражданин Дубцов, не умничайте, я к вам не на урок этикета записываться звоню. Завтра я буду вас ждать в десять утра у отеля «Термал». Надеюсь, у вас все готово к просмотру?

— Да, но только тут…

— Что вы мямлите? Выражайте свои мысли внятно!

— Хорошо. Никакого просмотра не будет. Отель уже продан. Всего доброго, Юрий Владимирович.

Я нажал отбой, несмотря на явное намерение собеседника пожелать мне всего наилучшего.

Я огляделся. Милош тоже исчез. Вернее, не то чтобы исчез, но передвинулся заметно вперед, к фонарю, за которым начиналась цивилизация. Он помахал рукой, указывая направление, затем помахал кепкой, прощаясь, и быстро пошел в другую сторону.

Телефон зазвонил снова.

— Ты где?

— В лесу.

— Я так и думала, что ты снова во что-то вляпался. Сам выберешься или спасателей посылать?

— Сам. Часа через три буду дома.

— Ладно. Я тебе оленью поджарку приготовлю.

IV. Пичисиего

Размышляя о нравственных правилах, нельзя не дивиться, видя, как люди в одно и то же время и уважают их, и пренебрегают ими.

Аббат Прево.

История кавалера де Грие и Манон Леско

Мой рейс снова отложили. Снежный циклон щедро опрокидывал тонны пушистой воды на застывшую Европу. Ружине, средней руки аэропорт, не чета Малпенсе или Хитроу, как, впрочем, и Прага — не Милан и не Лондон. Волею судеб я оказался запакованным в этом тоскливом месте без особой надежды на скорое вызволение из снежного плена. Вечерело. Я сидел в Starbucks, грея руки о тяжелую кружку, и коротал время, разглядывая таких же, как и я, пленников, бесцельно слоняющихся между магазинчиками с сувенирными куклами-марионетками и прилавками с чешским гранатом, произведенным в Гуанчжоу. Мое рассеянное внимание выхватывало из шаркающей вереницы неудачливых пассажиров кого-нибудь одного и сопровождало до границы видимости, а именно до стеклянной стены с многозначительной надписью «Global Blue», а затем, прилепившись к произвольному объекту в обратном потоке, возвращалось назад. Эта флюктуация уже порядком мне надоела, кофе остыл, и я уж совсем было решил влиться в бессмысленное броуновское движение, когда за соседним столиком разбилась чашка. Казалось бы, сущая безделица, копеечная чашка, но судьба, как правило, обходится без широких медийных кампаний и деклараций.

Я обернулся и увидел женщину. Она сидела неподвижно и молча смотрела на разбитый сосуд кофейными глазами, похожими на прохудившееся небо над Прагой, в том смысле, что и там и там норма осадков была значительно превышена.

— Разрешите угостить вас чашечкой кофе? — вдруг неожиданно спросил мой голос.

Тот же голос сказал что-то нервному от неудавшейся дремы официанту, а я тем временем разглядывал виновницу оживленной суеты, взиравшую на происходящее со странным безразличием. Это была немолодая, но еще красивая женщина лет сорока пяти или, может, более. Мне никогда не удавалось определить возраст, а уж тем более теперь, со всеми этими новыми технологиями, следы которых угадывались на ровном ухоженном лице. Темные, без очевидных следов окраски, волосы продуманно обрамляли немного кукольное круглое лицо с огромными глазами, аккуратным скромным носом и полными, идеально накрашенными губами. Подоспевший уборщик попросил ее пересесть, и после неловкой заминки она послушно поднялась и, опираясь на мою услужливую руку, беззвучно переместилась за другой столик. Всего несколько шагов: женщина покачнулась, но устояла на высоченной платформе дорогих сапог, обхвативших миниатюрные ножки, такие же миниатюрные ручки с ухоженными ногтями аккуратно перенесли рекламируемую по всей Европе сумку-папку с тисненым узором из лого Луи Виттона, а серое платье размера сорок четвертого, приобретенное явно не в сети Н&М, прошуршало многослойной юбкой. Я вдруг почувствовал необъяснимую тревогу и некоторую неловкость, как если бы заглянул в чужую спальню и увидел там нечто, не предназначенное для постороннего глаза.

В женщине этой было некоторое тревожное несоответствие, странная диспропорция, которая одновременно и притягивала, и отталкивала. Ее лицо и тело будто жили в разных временных поясах: первое подбиралось к пятидесяти, а второе не перевалило и за тридцать. Женщина молчала, я тоже. По правде сказать, я редко заговариваю с незнакомыми людьми, да и на этот раз я бы предпочел, чтобы мой голос не своевольничал, но раз уж он начал, показалось невежливым не продолжить знакомство.

Официант не спеша принес нам кофе и какую-то сладость, заказанную наугад. Я решил продолжить разговор на английском, хотя безвольные уголки губ по-славянски грустно смотрели в пол, а широкие скулы и разрез глаз вызывали в памяти строки Блока. Женщина отвечала правильными заученными фразами, глаза ее всматривались в снежное марево за окном, а прислушивалась она к чему-то происходящему внутри. В конце концов набор нейтральных фраз о погоде был исчерпан, и я решился спросить, куда она едет. Мне хотелось поговорить о России, я давно не был на родине. Но почему-то вопрос о национальности всегда оказывался весьма болезненным именно для русских. Они отвечали либо с вызовом, либо с унизительной смущенной улыбкой, либо просто врали. Я даже решил сделать это темой своей следующей сессии по национальной самооценке. Например, так: «Перенос личностных комплексов на уровень этноса». Мне очень не хотелось вывести странную собеседницу из неустойчивого состояния равновесия, и я просто спросил по-русски:

— В Москву летите?

— Нет, — так же просто ответила она. — Не знаю, лечу ли я куда-нибудь.

Кофейные глаза опасно увлажнились, полные губы задрожали.

— А я пытаюсь добраться до Лондона, но тоже не уверен в успехе. Значит, мы можем насладиться временем, которое не принадлежит ни будущему, ни прошлому.

Женщина улыбнулась. У нее была удивительная, детская улыбка, освещавшая лицо, будто лампочка. Когда она улыбалась, тревожившее меня несоответствие исчезало, и появлялось ощущение почти интимного персонифицированного комфорта, какое иногда возникает на первоклассном камерном концерте — будто ты в гостиной собственного дома, а музыканты играют только для тебя. Когда она улыбалась, ты вдруг чувствовал, что эта улыбка только для тебя, и от этого все вокруг становилось таким милым, по-семейному простым и уютным. Я смотрел на нее и понимал, что хочу, чтобы эта женщина улыбалась всегда. Пусть не мне, пусть другому мужчине, ребенку, собственным мыслям, но улыбалась.