Книга Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Есть вопросы?

– Один.

– Какой?

– Где во всем этом Бог?

Лицо моего отца сморщилось. Глаза захлестнула пустота. Он выглядел разочарованным, обиженным. Почесав в голове, он признался усталым голосом:

– Бог нигде. Лично я Его не вижу.

Он зажег свет. Снова заиграли краски, отвлекая от неприятного разговора.

Отец через силу улыбнулся, поцеловал меня и ушел спать без единого слова, ссутулив плечи.

Почему он так огорчился? В ту пору мне казалось, что я сплоховал, ляпнул глупость, короче, испортил ему все представление. Сегодня я объясняю его уныние иначе. Наверно, мой отец сам страдал от своего атеизма, тем более что он был сыном верующей матери, которую обожал и мечтал разделить ее веру… И наверно, ему хотелось, как хорошему отцу, сообщить своему ребенку, что Бог существует… Благая весть… Благодать, которую он не мог передать мне…

Какая-то тень скользнула под моими ногами… Я вскочил на камень. Змея?! Рогатая гадюка…

Сердце отчаянно заколотилось. Дыхание перехватило.

Я попытался успокоиться, вспомнив, что, насколько мне известно, змеи по ночам спят. Тогда паук? Или грызун? А что, если я все же разбудил рептилию…

Я окинул взглядом темную пустыню вокруг.

«Где во всем этом Бог?»

Но я тоже Его не видел…

7

Абайгур молился, повернувшись лицом к востоку.

Между белым небом и растрескавшейся землей пустота без препятствий открывалась огромным рупором: ничто не мешало его молитвам достичь Мекки.

Туарег скромно уединился. В свете восходящего солнца, коленопреклоненный на узком коврике, он казался мне крошечным и колоссальным. Распростершись ниц, он, конечно, признавал несовершенство своей природы, но в то же время требовал от Бога внимания. Какова гордыня, не так ли?

Складывая свой спальник, я размышлял… Что главное в молитве – сказать слово или быть услышанным?

Туристы заметили отсутствие Абайгура. Когда Дональд указал на коленопреклоненный силуэт вдали, все понимающе покивали и, успокоенные, с легким сердцем занялись своими делами.

– Они довольны. Их радует, что мусульманин совершает намаз в сердце Сахары. Местный колорит. Это было обещано в брошюре. Браво агентству! Спасибо…

Сеголен подошла ко мне. Для меня, для меня одного она продолжила свою речь язвительным тоном.

– А вот застань они за молитвой меня, смутились бы. Хуже того: им было бы за меня стыдно!

Я посмотрел на нее долгим взглядом. Как осмелиться сказать ей, что двадцать минут назад, когда она присоединилась к кружку завтракающих, астроном шепнул на ухо геологу: «А вот и наша богомолка!» Замечание сопровождалось смешком, полным надменного превосходства. Я трусливо втянул голову в плечи, прикинувшись, будто задумался и ничего не слышу.

Сеголен настаивала:

– Я преувеличиваю?

– Нет, ты права. В Европе интеллектуалы терпят веру, но презирают ее. Религия считается пережитком прошлого. Верить – значит быть допотопным; отрицать – стать современным.

– Какая сумятица!.. Будто бы прогресс состоит в том, чтобы не преклонять колени.

– Один предрассудок изгоняет другой. Прежде люди верили, потому что их к этому призывали; сегодня они сомневаются по той же причине. В обоих случаях они лишь думают, что мыслят, на самом же деле повторяют, пережевывают чужие мнения, массовые доктрины, убеждения, которые, возможно, отвергли бы, если б задумались.

Она улыбнулась, радуясь, что мы понимаем друг друга.

– Я так часто чувствую себя смешной, обнаруживая свою христианскую веру! Смешной или глупой… Я дура в глазах собеседников.

Она с готовностью прыснула.

– Ладно, нечего жаловаться! Унижение ограничивается насмешкой. Мученичество мне не грозит. Меня не бросят львам и не прикуют к столбу!

– Как знать? – проронил я.

Она вскинула на меня глаза. Я не мешал ей изучать меня, сам поглощенный созерцанием Абайгура.

– Ты веруешь?

– Нет.

– Веровал когда-нибудь?

– Никогда.

– Хочешь уверовать?

Я отвернулся, в нерешительности между правдивым ответом и репликой, которая положила бы конец этому разговору. Сеголен ждала так простодушно, что я выбрал искренность.

– И да и нет. Да, потому что тогда я бы меньше боялся. Нет, потому что это было бы слишком легко.

– Слишком легко?

– Слишком легко.

Абайгур распластался так, что его не было видно. Он опускал свое тело наземь, чтобы душа его быстрее коснулась небес?

Сеголен, по своему обыкновению, хотела доспорить.

– Ты ошибаешься. Нелегко уверовать! Как и действовать на уровне того, что требует откровения! Обретя веру, ты получаешь больше обязательств, чем привилегий.

– Я не об этом хотел сказать.

– Чего ты боишься? И чего боялся бы меньше, будь у тебя вера?

– Поговорим об этом, когда я окончательно проснусь. Прости, но метафизический диспут в семь часов утра – это выше моих сил.

Она по-матерински погладила меня по лицу:

– Извини.

Я вздрогнул… Новое ощущение сбило меня с толку: когда ее ладонь коснулась меня, я не узнал своей щеки. Терка. Сухой шорох. Я сам ощупал свои челюсти: жесткие, короткие, непослушные волоски затормозили мои пальцы. Отрастала борода. Отвратительное чувство! На кого же я похож?

Абайгур поднялся. Со свернутым молитвенным ковриком под мышкой он возвращался в лагерь, кивая нам.

Двое ученых кинулись к нему с картами в руках, чтобы расспросить о маршруте.

Сеголен хотела отойти, но я удержал ее за плечо. Меня молнией пронзила одна мысль.

– Задайся вопросом: почему ты, христианка, им неприятнее, чем он, мусульманин?

– Они ненавидят христианство, но не ислам?

– На мой взгляд, они ничего не знают ни о том ни о другом.

Жан-Пьер, Тома и Абайгур хлопали друг друга по плечам, чему-то смеясь. Их фамильярность раздражала меня, и я заявил:

– Презрение к верующему плюс презрение к дикарю.

– Прости, что?

– Абайгур может отправлять любой культ, все для него сгодится! Вот что они думают, наши позитивные умы! К чему просвещать туземца? Зачем лишать его корней, даровав ему атеизм? Что он от этого выиграет в здешнем враждебном окружении? На самом деле они считают нормальным, что африканец молится, но их смущает, когда это делает европеец, потому что они ставят европейца выше африканца.