Книга Сибирский редактор - Антон Нечаев

После очередного писательского гудежа, как часто бывает, толпа подвыпивших работников чернил и идеологии валит ко мне домой, проводит ночь в перебежках между ближним ларьком и кухней, самые слабые и неразговорчивые отправляются спать. И два тонких вопля (дежавю) уже под утро взбадривают дремлющую над стопарями компанию. Один из слабаков – а слабаки всегда подозрительны – также решил вспомнить древний обычай, да и красота моих дочерей уж больно неотразима. И сам слабак, хоть и не северянин, но по-нашему, по-отечественному прекрасен: толст, с отвисшей губой, косым взглядом… Это о приверженности писателей традициям и ни о чем более.

11

Дедовская близорукость передалась мне по наследству. Я, в отличие от своего подкачавшего родственника, почти ничего не вижу с самого рождения. После дедовской смерти бабка законсервировала семью, квартиру, все продолжили жить, как будто и не произошло ничего экстраординарного. Как будто рядом с ними не погиб человек. Казалось бы, возопи, посыпь голову пеплом, развей по ветру имущество свое и все грехи свои вместе с ним, это чересчур, конечно, но уж переехать-то можно было, снова замуж можно было выйти, тоже чересчур, но ведь бывает, стереть, понять, осознать, искупить дедовский смертельный поступок. Никто даже не шевельнулся. Но и страна стояла, застой расцветал (Грасс, подключайся!), измениться было немыслимо. Пойти на отъезд в Израиль? Через КГБ и все, что от него исходило? Вдове известного советского поэта это было не под силу. Да и для сибирской глубинки Израиль тогда – это не просто далекое зарубежье… Планета иллюзий Нептун и та ближе казалась…

Так еще полвека и жила семья в квартире дедовской поступка, преступления против себя самого и своего рода. Часть внуков росла в этом доме, многие дети, развалив семьи, вернулись туда. И все, кто рос или хотя бы останавливался на заметное время в дедовском жилище, обязательно терял часть своей глазной зоркости. Я ж (почти плачу) прожил в том доме дольше всех. Слепоту фиксируют от рождения.

Последний же плюс дедовской близорукости, такой же сомнительный, как и все прочие, это мое ясновиденье. Здесь сработали компенсаторные функции организма. Не оставляет могучий Господь нас, сирых и убогих, совсем уж без всякой возможности выжить. Не видишь реал, зри невидимое и по нему ориентируйся, по нему ступай. Но я не принимаю эту способность, не принимаю, отказываюсь, отрекаюсь от нее. Руки, в моем случае, зенки, вбиваю в землю, и с молитвой «Господи, помоги» пытаюсь отрешиться от своего горе-дара. Но не прост Господь: если уж награждает чем, шуткуя, за так не избавишься. Вот бабы с надутыми Господом животами хорошо это знают: и ваннами горячими мыльными, и горчицей, и щипчиками, и пламенем выводят Божьи дары, да выводятся-то через раз на пятый.

12

«Внутренним взором» я своего начальника не просматривал с февраля. Ну, то есть в декабре я заволновался, что с февраля я его не вижу. Однако, как обычно, не допуская никаких негативных событий в отношении других, я полагал, что это он меня из журнала выгонит. Но, в пику моим ожиданиям, шеф меня даже повысил. Потому что повысили его.

Главная благотворительница Фонда по раздаче премий молодым литераторам замыслила свалить с концами в Америку. Здесь в Сибири, ей, могущественной Е. К., больше нечем было заняться. В девяностые годы всеобщего обогащения она построила алкогольный завод, прилично заработав на гибельной страсти своих соотечественников. Зарабатывала б и дальше, да время пришло иное, бизнес в колонии подгребла под себя метрополия, а сквозь метрополию просвечивал гнилозубый запад, местных воротил сметали, особо не церемонясь. Е. К. пришлось потесниться. Но баба она была неуступчивая, характерная и нетрусливая: просто так уходить отказалась, а все угрозы и увещевание утопила в одном плевке. Лишь за кругленькое число американских миллионов завод она продала, предварительно воткнув непутевого зятя, поклонника горилки и гарных девок в руководство победившего холдинга. Сама, обзаведясь жильем типа особняк в деревянном подмосковном поселке, квартирами в Лондоне и Париже, дачей в Испании поселилась в Майами, где тепло и русских побольше, ведь без русских прожить нельзя, это всякий знает. Скучно без них. Даже если русские и не русские вовсе, а евреи. Отойдя от дел, Е. К., не забывая деньгами о Фонде, тем не менее, отказалась его возглавлять. «Издалека это будет недейственно» – рассудила эта опытная, дальновидная тетя. И предложила возглавить организацию Ринату Меркуловичу, приятелю своих молодых лет.

Меркулович, падкий до теплых должностей, на предложение Е. К. без раздумия согласился. «Эх, с ее-то деньгами да с моей хитрожопостью мы такие дела завернем!» – полагал, вероятно, Меркулович.

Только теперь мне открываются, некоторые очевидные вещи, которые я по неопытности в свое время правильно не оценивал. Журнал мы издавали втридорога в самом крутом издательстве региона. Однако цены даже для самого крутого издательства были заоблачные. Стоил ли таких денег журнал? Или здесь работала основная, она же единственная схема российского бизнеса – откат? Меркулович постоянно стенал от такой полиграфической дороговизны, скрыть ее было довольно сложно. Оставалось лицемерно закатывать глаза и жаловаться спонсорам на такие цены. Но зрячие понимали, что к чему. Называлось издательство говоряще: «Золотая книга».

Если шеф и прибирал чего себе – супругу свозить в Хорватию или дачку усовершенствовать… «А в Хорватии такой остров есть, Антоха, ты бы знал! Цены копеечные, русских (этот человек элитной формации соотечественников не жаловал) практически нет. Из быдла лишь немцы, да и то немного. Море, воздух высочайших проб и пропорций. А пишется, как там пишется!»…

Откуда у прикамского нищего татарина из деревни такие замашки? Изысканное восточное мясо к вину, вино только определенного вкуса и вида, теплые курорты для неженок. Переселение душ? Возвращение на родину прошлых жизней? – то и с нами многим делился. Когда какие-то люди разной степени близости самоутверждаются, творя твою жизнь, это не всегда принимается радостно. Не лезьте – целее будете. Другое дело – помочь. Издать книгу, закинуть премию. На днях венгерской культуры Меркулович перед венграми хвастался, что мы с Метафизиком его волею члены и лауреаты. Большинство позиций в его хвастовстве в отношении меня были ложными. Премий он мне не присуждал и членства не обеспечивал. Но уже тогда помогал, чем мог, и подправлять зарвавшегося начальника я не дернулся. Пускай брешет, ведь краснорожая книга моя, его усилием изданная, чешет мне ляжку в кармане – кому б подарить. И зачем не видишь премия-таки от опального олигарха шефскими усилиями мне корячится. Две поездки на горизонте… Эх, обновлю мотор, устроим гонки с ребятами до Зеленогорска, а там поэтический слэм, вино, трава и расслабленная ночевая.

На венгерских днях Метафизик неожиданно блеснул клинком характера. Начав с самых азов – стоицизма – он без жалобы перенес меркуловичевский маразм, лишивший нас машины из венгерского представительства. Шеф перепутал аэропорт, и под его же звучную матерщину мы покатили по ледяной Москве в шаткой «газели», свалив чемоданы с книгами друг на друга. Потом шеф перепутал автобус и настраивался уже на разминочный дебош в гостинице. Но завидев милую администраторшу, размяк, на наше с Метафизиком счастье. В немецком ресторанчике мы с шефом пили вино, Метафизик же, рассчитывая и на наше участие, заказал литр водки. Мы не восприняли. С шепотом «Не оставлять же фрицам» молодой писатель вылакал все. Уносить его пришлось под руки, посетителей он пугал цитатами из Альфреда Розенберга на немецком. Венгры на следующий день болеющего похмельем Метафизика встретили на ура: он единственный кто понравился. Читал он свой перевод нудно-городского рассказа про Будапешт, читал, интеллигентно поблескивая очками и дыша в сторону. Присутствие в зале в жопу пьяного Ерофеева Метафизика вдохновляло. Испытание на прочность ждало впереди. Звалось оно «деньги». Мысль о деньгах угнетала нас последние два дня пребывания на этом трехдневном празднике. Нет, мы не должны были ничего тратить, а если б и пришлось, нас бы это не беспокоило. Что нам, жалко водки купить? Или на такси поездить? Нервотрепка начинается тогда, когда ты подозреваешь, что тебе что-то должны и не отдают. И не заикаются об отдаче. Шеф прослышал, что должны нам командировочные.