Книга Мужчина, которого она забыла - Ровена Коулман

– Ты показала Кэйтлин письмо? – Мама садится напротив и раскладывает передо мной рамку из столовых приборов, в которую потом поставит тарелку. – Вы говорили?

Несколько долгих мгновений я верчу в руке маленького серебряного ежика, потирая его кончиком пальца. Помню, с каким восторгом играла с ним в детстве, не снимая с браслета, – выгуливала по ковру и укладывала в зимнюю спячку под одеяла. Однажды я на целый день потеряла брелок и ревела, пока мама не нашла ежика на дне коробки с салфетками: я забыла, что сама уложила его спать. Я помню все это с кристальной ясностью, до мелочей.

– Не знаю, – говорю я пристыженно. – Кажется, что-то сказала. Но точно не помню.

– Кэйтлин расстроена, – продолжает мама. – Пришла с заплаканными глазами. Ты должна показать ей письмо.

– Не знаю, – повторяю я. Всегда терпеть не могла мамину привычку припирать меня к стенке. Впрочем, сейчас я чувствую себя загнанной не в угол, а в лабиринт, из которого не выбраться. – Кэйтлин что-то недоговаривает. Я не знаю, можно ли, нужно ли торопить события. Тем более сейчас, когда столько лет прошло…

– Неужели твоя дочь не заслуживает правды? Она такая вспыльчивая… Слишком неуверенная в себе, слишком… замкнутая. Не потому ли, что думает, будто отец ее бросил? Тебе такое не приходило в голову?

Я молчу. Это нечестно: мама опять затеяла против меня крестовый поход – хочет, чтобы я навела порядок в собственном доме. А я не хочу наводить порядок. Хочу вклеивать вещи в дневник.

Я поднимаю к глазам крохотного ежика и начинаю делать петельку из нитки.

– От того, что ты меня игнорируешь, проблема не решится, – говорит мама, однако ее голос смягчается. – Ты знаешь, что я об этом думаю.

– Да, мама. Я знаю, что ты об этом думаешь, потому что с тех пор, как родилась Кэйтлин, слышу об этом каждый божий день. Но решать было не тебе, правда?

– А кому, тебе? Тебе одной? – берется она за старое. Кое-что в этой жизни я буду рада забыть.

– Ничего бы не изменилось, – говорю я, листая дневник.

– Откуда ты знаешь? Ты решила, так будет лучше, и на этом предположении построена вся ее жизнь. Кэйтлин всегда считала, что ее бросили. Взгляни на нее – люди, которые в ладу с собой, так не одеваются.

– И это говорит женщина, которая в молодости носила балахоны и цветы в волосах? Ты слышала о самовыражении? Почему же думаешь, что с Кэйтлин все иначе?

– Потому что это Кэйтлин. – Мама вертит в руках картофелечистку, пытаясь найти нужные слова. – В детстве она пела без остановки и улыбалась как ненормальная. Кричала, всегда была в центре внимания, совсем как ты. Я просто чувствую, что она… не тянется к людям. Куда подевались танцы и веселье? Что случилось с той маленькой девочкой?

– Мама, что мне сделать, чтобы ты оставила меня в покое? Тебе мало, что у меня мозг деградирует? Был бы у меня рак груди, ты бы отстала? – Я говорю звенящим от злости, но тихим голосом, потому что знаю: Кэйтлин наверху, свернулась калачиком вокруг слов, которые не может произнести. И еще я знаю, что мама права, а это принять сложнее всего. Нет смысла бередить старую рану, моей дочери это не поможет, поэтому я говорю себе: «Уступи», – разжимаю кулак и вижу, что крошечный ежик оставил на ладони отпечаток. – Может, Кэйтлин и не получила традиционного воспитания, но у нее были я и ты, а теперь есть еще Грэг и Эстер. Разве этого мало?

Мама поворачивается спиной и ставит на плиту оранжевые овощи – варить до полного забвения. Я наблюдаю за ней: напряженные плечи, осуждающий и печальный наклон головы. Сейчас кажется, будто мы всегда были на ножах, но это не так. Те, другие времена сверкают теперь особенно ярко, как начищенное серебро в залитой солнцем гостиной. Воспоминания ослепляют. Я все никак не могу ухватить, в какой момент между нами прошла трещина. В день, когда умер папа? Или когда заболел? Когда я отказалась от будущего, о котором мама за меня мечтала? Или всему виной тот давний выбор и порожденная им ложь? Ложь, которую я, сама не заметив, внушила собственной дочери.

В шесть лет она впервые заметила, что не похожа на одноклассников. У всех были папы; даже те ребята, чьи родители расстались, знали об их существовании, ощущали смутную связь. Кэйтлин была этого лишена. Однажды мы возвращались домой из школы, она срывала тюльпаны и нарциссы возле чужих заборов – делала мне букет, – а потом вдруг спросила: «Я родилась в пробирке?» Вопрос прозвучал неестественно, было очевидно, что она повторяет чужие слова… Я ответила: нет, ты вовсе не из пробирки, а появилась на свет, как большинство детей. И пока Кэйтлин не ухватилась за тему, добавила, что всегда мечтала о ней и знала: мы вдвоем будем самой счастливой семьей на свете. Так ведь оно и случилось. Я надеялась, что этих слов ей хватит, что моя дочь как ни в чем не бывало побежит вперед и заскачет под цветущими вишнями на обочине, стараясь дотянуться до ветки. Но она шла рядом, тихая и задумчивая. И тогда я пообещала рассказать о мужчине, который помог ей появиться на свет, и даже устроить им встречу, если она захочет. Кэйтлин долго думала, а потом спросила:

– Почему же я сейчас его не знаю? У Джона Уотсона папа живет на нефтяной вышке, но все равно приезжает два раза в год. И всегда привозит кучу подарков, – мечтательно добавила она.

– Ну… – Разговор, хотя его можно было предвидеть, застал меня врасплох. Поэтому я сказала правду, из которой выросла ложь. – Когда я узнала, что ты у меня в животике, я была очень молодая. И твой папа тоже. Он был к этому не готов.

– Но ведь ты была готова стать мамой? – озадаченно спросила Кэйтлин. – Это же несложно?

– Нет, – ответила я, нежно сжав ее липкие пальчики. – Нет, быть мамой – проще всего на свете.

– Тогда я не хочу про него знать, – решила Кэйтлин. – А в школе скажу, что я из пробирки.

Она вдруг сорвалась с места, повисла на ветке цветущего вишневого дерева и засыпала нас розовым конфетти. Мы смеялись, подставив лица под лепестки, а о папах и думать забыли. Я решила, что, когда Кэйтлин будет старше, мы вернемся к этой теме, а я к тому времени успею подготовиться. Однако момент так и не наступил. Отца она больше не упоминала. И все же меня не отпускает неприятное чувство, что мама права, и нерешительность Кэйтлин, которую она умело прячет за черной косметикой и мрачной одеждой, берет начало из того необдуманного разговора. Может, я действительно виновата. И эта мысль приводит меня в ужас. Я больше всего на свете гордилась тем, что была хорошей матерью – вдруг это неправда? У меня осталось не так много времени. Нужно все исправить.

Вот почему днем я достала пыльную коробку из-под обуви, нашла в ней это письмо и вклеила его в книгу памяти. В письмо вложена фотография, на которой отец Кэйтлин держит меня за руку. Наверное, я уже тогда была беременна, хотя и не знала об этом. Солнечный день, мы оба сидим на качелях в парке, гравитация тащит нас в разные стороны, а мы смеемся и все равно тянем руки навстречу друг другу. Странно подумать, как быстро исчезло это наше взаимное притяжение.