Книга Город на Стиксе - Наталья Земскова

Объявив Бакунину о разрыве и накупив умопомрачительное количество коротких юбок, я решила жить по-другому. Отправлялась в историческое место на Верхней Набережной, где, как утверждает легенда, в одна тысяча восемьсот тринадцатом году сидел на скамейке сосланный в Город статс-секретарь Сперанский и каждый вечер с помощью компаса смотрел в направлении Санкт-Петербурга. Скамейки здесь давным-давно повы-корчевывали, но я отыскивала местечко и устраивалась загорать. Неизвестно откуда возникали строчки:

На Сенатской снега, снега,

Над Казанским дожди, дожди.

Вспоминаю мой Ленинград,

Не вернется — не жди, не жди…

Я пыталась их отогнать, переделать, но слова стояли насмерть, не менялись, не исчезали, и я поняла, что Ленинград, мой Ленинград, и в самом деле больше не вернется, какое-то — кто знает какое — время я для чего-то должна прожить здесь, в Городе.

* * *

То лето меня, разумеется, обмануло и, наобещав с три короба, быстренько свернуло декорации, заставив разбираться со своими настроениями под непрерывные шорохи совсем не ленинградского, а здешнего острого и ледяного осеннего дождя. Когда было совсем уж невыносимо, я и в самом деле отправлялась к священным истуканам под названием «деревянные боги». Случайно обнаруженные на чердаках заброшенных коми-пермяцких деревень в начале двадцатого века, они представляли собой странный сплав языческого и христианского в наивном искусстве. Я шла пешком по Камскому проспекту, поднималась под купол бывшего кафедрального собора и подолгу смотрела в их строгие лики. Но боги, любовно вырезанные не знающими цивилизации язычниками под влиянием христианских миссионеров сто-двести лет назад, ничем не могли мне помочь.

После этого мы еще пытались раз-другой кое-что возвратить, но уже стало совершенно ясно, что подобные возвраты вытянут из меня все жилы, Я поменяла работу и поменяла жизнь. Мы еще изредка созванивались и разговаривали о всякой чепухе. Больше того, между нами установилась странная телепатическая связь, которая выражалась в том, что Павел набирал мой номер строго вслед за тем, как я успевала о нем подумать.

Вот и сейчас, выходя от Гобачевой и вспомнив о наших с ним поездках на тихие речки, я услышала в телефоне все тот же смеющийся голос:

— Есть дело. Может, встретимся?

Виделись мы, однако, редко. Чувствуя «вину» за потраченные мной на него «лучшие годы», он время от времени подкидывал темы, на которые без него я никогда бы не вышла. Было очевидно, что в нем умер профессиональный репортер, но таки умер — или сам он его прикончил с привычным легким смешком, — потому что в банке, где Павел работал, платили несоизмеримо больше, чем в любой из редакций. Чтобы добро не пропадало, Бакунин предлагал его мне, а я уже решала, писать или не писать.

Но обычно он передавал информацию по телефону, и предложение встретиться меня удивило.

«Отчего бы нет?» — подумала я, на всякий случай оглядев в уличной витрине свои голубые бриджи и белую майку. На загорелом теле эти простые, но броские вещички смотрелись эффектно, и, уверенная в своей неуязвимости, я сказала:

— Давай.

Подхватив меня возле оперного сквера и продемонстрировав новый «Хёндай» (который, видимо, компенсировал углубившиеся залысины и наметившееся брюшко), он свернул в первый попавшийся «карман» на дороге и достал из сумки кинокамеру. Нетерпеливо покопавшись в кнопках и настроив нужный режим, Бакунин сунул мне под нос экран и с видом победителя велел смотреть. Звук был нечленораздельным, изображение мигало и прыгало, но можно было разглядеть, что это стандартный городской двор-колодец и резвящаяся в нем компания молодежи.

Посмотрев этот бред три минуты, я непонимающе взглянула на Бакунина, но он знаком попросил не отвлекаться. Некоторое время картинка не менялась, затем камера вдруг нацелилась на подъезд противоположного дома. Оттуда вышла женщина и, ускоряя шаг, скрылась в арке.

— Ну? — еле дождался Бакунин.

— Что? — не поняла я.

Он забрал камеру, перемотал пленку и, увеличив изображение, опять велел разглядывать женщину из подъезда.

— Посмотри же! Совсем не узнаешь?

— Походка балетная. Погоди-ка… Людмила Стрельцова. Ну и что?

— Дату в углу посмотри.

— Ну, пятнадцатое июля.

— Время?

— Девятнадцать ноль пять.

— Ты что, не знаешь этот двор и этот дом?

— Обычный двор, стандартная хрущевка.

Бакунин сделал гримасу и попытался отвернуться, дернувшись всем телом:

— Так. Кто из нас двоих работает в газете? Здесь, между прочим, жил Крутилов. Ты что, у него не была никогда?

— Мы встречались только в театре.

— В этот день его убили после восемнадцати часов! И я это знаю из твоей статьи.

— Ну да, пятнадцатого, точно. Откуда пленка?

— Девчонки мои наснимали с балкона. Ходили к однокурснице на день рождения, и я их забирал оттуда. Почти при нас приехала милиция, и выносили труп. Погоди, там есть еще одна героиня.

Павел опять отмотал пленку, и я увидела ту же картинку, только вместо Стрельцовой шла Маринович, а в углу экрана уже стояло 19.55.

— Действительно, немая сцена.

— Да уж.

— И как ты только разглядел?

— Да эти курицы снимали и все сломали, вчера чинил полночи, дай, думаю, проверю всю кассету. А тут такое вот кино.

— Откуда, кстати, знаешь Маринович?

— Клиентка банка, но это секрет. Несколько раз приезжала с Крутиловым. В боа из страусиных перьев.

— Показывал кому-нибудь?

— Когда?! Конечно, видно плохо, но ты бы все равно не поняла, напросись я к тебе с этим в гости под предлогом просмотра на телеке?

— Поехали, здесь очень плохо видно.

Просмотр на большом экране все подтвердил, после чего мы пили чай в полном замешательстве, потому что теперь нужно было что-то решать.

— По идее бы надо в милицию, — усмехнулся Бакунин, старательно отводя взгляд от моих плеч. — Но ты будешь против, конечно.

— Сначала я встречусь с Людмилой. Расследования — это не мое, но встретиться необходимо. Осложним человеку жизнь, а, может быть, она ходила вовсе не к нему.

— И Маринович тоже не к нему. К соседу!

Махнув рукой, Бакунин сказал, что согласен сидеть со мной за недоносительство и поэтому пленку с камерой оставляет мне на неделю: завтра он едет в Москву и больше об этом не думает.

3

Сказать, что Галка Томина серьезно отнеслась к свадьбе брата своего бойфренда, — не сказать ничего. Поставив себе цель вернуться в сорок шестой размер и достигнув оной путем прекращения походов в редакционный буфет, она отправилась к стилисту, где в муках родился лирический образ «подружки невесты», призванный нужным образом воздействовать на нужного мужчину.