Книга Занятие для старого городового. Мемуары пессимиста - Игорь Голомшток

— Да я и сама их не понимаю, — громким, хорошо поставленным голосом произнесла Ксения в переполненном помещении столовой, — вот я вижу, на стене написано «Х..», а что это такое, не знаю.

От смущения я чуть под стол не свалился.

Она была к тому же глубоко религиозным человеком, о чем я узнал гораздо позднее, — когда она приезжала к нам в Лондон и Амстердам, а в письмах советовала мне со всеми моими неприятностями идти к батюшке. Можно представить себе, что это был за партийный секретарь.

Не думаю, что будет преувеличением, если я скажу, что с конца пятидесятых годов музей превратился в один из немногих в Москве оазисов в душной атмосфере еще торжествующей культуры сталинского соцреализма, на страже которого прочно стояла Академия художеств СССР. Это было единственное место в столице, где можно было увидеть не только произведения великих мастеров прошлого, но и небольшой кусочек западного искусства конца XIX — начала XX веков. Московский музей нового западного искусства был ликвидирован еще в 1948 году, и всё от импрессионизма и далее трактовалось тогда как признаки маразма и разложения западного буржуазного общества. Да и всё классическое зарубежное искусство меркло перед завоеваниями великих русских мастеров: Крамской живописными качествами далеко превосходил Веласкеса, по сравнению с социальным пафосом картин Федотова или Перова Хогарт представлялся пустым болтуном, Босх, Грюневальд, Тернер своим отходом от реалистических принципов изображения служили черным силам реакции, и всё развитие мирового искусства стимулировалось непримиримой борьбой прогрессивных и реакционных тенденций. Однако, что бы ни говорили идеологи от эстетики, в университете наши учителя волей или неволей прививали нам иное отношение к мировой художественной культуре. Да и материал говорил сам за себя. В экскурсиях мы на картинах Клода Моне, Сезанна, Ван Гога, раннего Пикассо старались доносить до сознания слушателей неортодоксальные взгляды на этот предмет.

Нам удалось убедить начальство в важности привлечения в музей молодежи и учреждения для этой цели Клуба юных искусствоведов для старшеклассников (сейчас КЮИ располагает отдельным зданием при музее с новейшим оборудованием, там идут занятия для школьников всех возрастов). В залах музея мы проводили уроки описания и анализа произведений, возили учеников по памятникам древнерусской архитектуры — в Новгород, Владимир, — учили основам атрибутирования, т. е. определяли по репродукции время написания, школу и мастера картины.

Разрушались стереотипы сознания, у людей формировалось новое отношение не только к искусству, но и к режиму в целом.

* * *

Когда я был назначен редактором сборников научных сообщений ГМИИ, в музее еще работали ученые дамы старшего поколения, выпускницы дореволюционных гимназий, институтов благородных девиц, смолянки: Н. М. Лосева, И. А. Кузнецова, К. М. Малицкая, Т. А. Боровая. Получившие солидное образование, свободно владеющие языками, они отгораживались от непонятной им советской действительности каждая рамками своей специальности. Так заведующая отделом Запада, испанистка, милейшая Ксения Михайловна Малицкая обитала где-то в Испании XVI века. Ее главным врагом был Шарль де Костер, который в своем «Тиле Уленшпигеле» оболгал благороднейшего, с ее точки зрения, короля Филиппа Второго.

Заведующей отделом античного искусства была Нина Михайловна Лосева. Однажды она привела в античный зал музея свою старую няню, и та, увидев голых Аполлонов и Венер, произнесла: «Стыдись, Нина! Ведь ты же девица».

Эти старорежимные старушки обладали многими научными и человеческими достоинствами, кроме одного — писали они плохо. Да и как могли они писать хорошо? Путь к широкой прессе был им закрыт, писание дневников и эпистолярное искусство, на которых смолоду оттачивался литературный стиль, стало занятием небезопасным. Мне приходилось переписывать их ученые статьи чуть ли не целиком. Зато из их рассказов выплывали фрагменты еще не написанной, неофициальной истории музея, которой они были живыми свидетелями. К сожалению, лишь немногое из их рассказов сохранилось в моей памяти.

Рассказы музейных старушек

Товарищ Новиков

После ареста в 1937-м директора музея на эту должность был назначен некто Новиков. По профессии он был маляр. Первое время он не выходил из директорского кабинета и оживлялся только тогда, когда в музее шел ремонт. Тогда он появлялся в залах и распоряжался насчет колеров, шпаклевки, покраски и других хитростей своей профессии. Потом он несколько осмелел и появился в библиотеке. «Почему все шкафы с книгами открыты?» — спросил товарищ Новиков у испуганных сотрудников. Ему объяснили: ученые, мол, тут, специалисты, работают, читают… «Ну что ж, — сказал директор, — откройте один шкаф, а когда прочитают, откройте другой».

Работал тогда в музее некий иранский коммунист, бежавший из своей капиталистической родины в страну победившего социализма. Очевидно, девать его было некуда, и отправили его в наш отдел нумизматики, благо разбирать арабские надписи на монетах он умел. Имя и фамилия иранца были трудно произносимы, и по созвучию прозвали его в музее Хрыч Поганыч. Дисциплина была тогда строгая, и на беднягу стали поступать жалобы: он опаздывает после обеденного перерыва и отлучается с работы в разное неположенное время. Тогда Хрыч Поганыч написал оправдательную записку директору, в которой объяснял, что у него то ли неполадки с мочевым пузырем, то ли расстройство желудка, в силу чего он вынужден ходить в общественную уборную, потому что в мужском сортире музея ему дует. На что товарищ Новиков наложил резолюцию: «Разрешаю ходить в женскую уборную».

Ноябрь 1941 года. Назначен день эвакуации музейных собраний. Наши старушки, тогда молодые еще особы, снимают картины, демонтируют скульптурные группы, заколачивают ящики… Дело остается только за распоряжением директора. Но в назначенный день он не появляется. Не появляется он и на второй, и на третий день, после чего обнаруживается, что товарищ Новиков уже эвакуирован как ценный кадр.

Абрам Эфрос и Андре Жид

В 1936 году приезжал в СССР прогрессивный (после этого реакционный) французский писатель Андре Жид. В качестве переводчика к нему был приставлен Абрам Эфрос — блестящий эссеист, критик и переводчик. Пришли они в наш музей, и у писателя заболел живот. Проводили его в туалет, свита ждала снаружи, и вдруг из уборной раздался дикий крик: «Papier! Papier!» (Бумагу! Бумагу!). В следующем году Эфроса арестовали и сослали. Не исключено, что необеспечение прогрессивного писателя подтирочной бумагой инкриминировалось ему как вредительство.

Музей нового западного искусства

И еще запомнился мне рассказ о том, как в 1947 году ликвидировался Музей нового западного искусства. Инициатором ликвидации выступала Академия художеств СССР. Очевидно, ее руководство преследовало две цели: с одной стороны, уничтожить этот очаг буржуазного разложения в искусстве, а с другой, захватить для себя морозовский особняк на Кропоткинской, где размещался музей, куда Академия и въехала сразу же после его ликвидации. Была назначена встреча Хрущева с руководством Академии. Узнав об этом, Виктор Никитич Лазарев — единственный из советских искусствоведов действительный член Академии наук СССР — помчался на встречу, чтобы объяснить члену ЦК нецелесообразность закрытия музея. Он опоздал. Когда Лазарев пришел в музей, он увидел, что на парадной лестнице особняка президент Академии художеств Серов что-то говорит Хрущеву, показывая на огромное панно «Танец» Матисса, а Хрущев громко хохочет. Сделать было уже ничего нельзя.