Книга В августе 41-го. Когда горела броня - Иван Кошкин

— Ничего, я тебя понял, — комбат задумчиво потер подбородок. — Черт, никогда об этом не думал. Ладно, обещаю, кислой морды делать не буду. А теперь, если ты не возражаешь, давай закончим политинформацию, а то как бы наше хозяйство без нас там не учудило чего. Я Петрова поставил, он, конечно, парень толковый…

Недоговорив, он подпрыгнул, вскарабкался на гусеничную полку и полез на башню. Махнув из люка комиссару, он крикнул вниз: «Поехали», и КВ, натужно взревев дизелем, пополз в сторону автопарка. Комиссар подбежал к своей «тридцатьчетверке», с разбега вскочил на лобовую броню, ухватившись за пушку и перекинув ноги внутрь, уселся на краю башни. Машина зарычала и, лязгая траками, пошла вслед за танком комбата.

Автопарк представлял собой заасфальтированную площадку, окруженную высоким деревянным забором. За забором располагались гаражи, ремонтные мастерские, столовая. У ворот стоял танкист с карабином, еще один с биноклем ходил по крыше двухэтажного кирпичного дома. Похоже, что большая часть машин была передана в армию по мобилизации; у одной из стенок стояли рядком два фургона-полуторки с надписью «Хлеб», автобус на той же базе с наполовину разобранным мотором и совершенно разукомплектованная черная «эмка». Закрытые брезентом танки выстроились в два ряда посередине двора. «Летучка» ремонтников, словно опасаясь попасть под гусеницы боевых машин, встала в самом углу, возле низкого здания с выцветшим плакатом: «Слава шоферам-передовикам». Под плакатом располагался стенд с колонкой фамилий, видимо, тех самых передовиков. Сами ремонтники ковырялись в моторах двух Т-26.

Пятидесятитонная туша КВ вползла во двор, домолачивая остатки разломанного танками дорожного покрытия. Почему-то от этого сочетания доски почета неизвестных ему шоферов-ударников и разжеванного в куски асфальта комиссару стало особенно тоскливо. Еще два месяца назад в этих гаражах стояли грузовики, фургоны, диспетчеры отправляли машины на стройки, заводы. В столовой обедали водители, рабочие, служащие. Здесь работали люди, здесь кипела жизнь. Теперь автопарк опустел, машины разобраны в воинские части, шоферы в армии, кто-то, возможно, уже погиб. А их двор со старательно нанесенной белой краской разметкой разбит гусеницами, и его придется укладывать заново. Подумалось даже, что, возможно, следовало встать где-нибудь на улице, чтобы не портить людям хозяйство. Беляков невесело усмехнулся — о чем он думает? Уже сегодня, возможно, батальон пойдет в бой, а он горюет о разбитом асфальте. Комиссар немедленно отогнал эту мысль — война не оправдывает бесхозяйственность. Убежденный коммунист, он даже наедине с собой старался соблюдать партийную дисциплину, считая невозможным и неприличным воспитывать в людях верность советской власти, если сам не готов быть верным ей до конца. Ехидный и циничный Шелепин нередко посмеивался над такой убежденностью, не зная, как глубоко ранят друга его острые замечания. «Ты, Миша, не человек, а лом. Прямой, несгибаемый, железный и тупой», — любил поддеть комиссара комбат еще в то время, когда оба работали в училище. В глубине души комиссар считал эти слова не только вредными, но и несправедливыми — с людьми он ладил гораздо лучше, чем желчный Шелепин, не стеснявшийся в лоб высказать человеку все, что о нем думает. Тем не менее Беляков не мог не признать, что майор, несмотря на скверный нрав, имеет много друзей, в то время как он сумел сойтись характером только с Шелепиным.

Комиссару хотелось думать, что люди, привыкшие к компромиссам, просто чувствуют себя неуютно с человеком, который жестко спрашивает и с себя, и с окружающих. Но временами, когда Беляков засиживался до поздней ночи в своем кабинете в училище, ему начинало казаться, что окружающим просто не по себе от его привычки делить все на «черное» и «белое», не признавая оттенков. Может быть, именно по этой причине от него ушла Аля. Несмотря на его мольбы, на просьбы хотя бы объяснить почему — просто собрала немногие свои вещи и уехала из военного городка. Беляков, знал, что у нее никого не было, она и сейчас жила с матерью в Кашире. Он даже приезжал к ним, но Аля смотрела, как чужая, и это было так тяжело, что никакого разговора не получилось…

«Тридцатьчетверка» встала, и задумавшийся было комиссар качнулся вперед, едва не приложившись лбом о край люка. Сдержав ругательства, Беляков решил, что, пожалуй, пора надевать танкошлем.

— Мишка, не спать! — крикнул комбат, спрыгивая с танка. — Утро еще, а он уже носом клюет! Давай сюда, тут наши орлы какое-то собрание устроили. Пойдем, послушаем.

Беляков уже и сам видел, что чуть не половина батальона собралась у «тридцатьчетверки» Петрова. Башня танка была чуть развернута, и комроты-1 стоял на крыле, держась за выглядывающую из-под брезента пушку. Судя по резким движениям свободной руки, старший лейтенант что-то объяснял танкистам. Водитель Белякова заглушил дизель, и до комиссара донеслось:

— Главное — не стоять. Встали — все, считайте себя покойниками, — маневрировать нужно. Просто чтобы прицел им сбить. Если ты, как кабан, вперед прешь на одной передаче — только задачу им облегчаешь. Дальше — обзор из машины хреновый, так что из люка иногда нужно выглядывать. Лучше рискнуть, чем вслепую лезть неизвестно куда…

Комиссар спрыгнул на землю и быстрым шагом направился к собравшимся. Петров, похоже, делился с новичками боевым опытом. В принципе, комроты-1 был парень надежный, Беляков даже собирался предложить ему вступить в партию, но, увлекшись, человек может легко наговорить лишнего. Комбат уже стоял позади танкистов, но старший лейтенант ничего не замечал, а остальные слушали так внимательно, что просто не обратили внимания на подошедших.

— Если в вас попали — не паникуйте. Запаниковали — тоже, можно сказать, готовы. Сперва проверьте — горит машина, или нет…

Беляков шагнул было вперед, собираясь пресечь эти паникерские разговоры, но Шелепин, оглянулся и, подмигнув, махнул рукой, словно говоря: «Ну дай ему еще повыступать».

— Если не горит — попробуйте завести. Не вышло со стартера — попытайтесь сжатым воздухом. Исправный танк бросать нельзя — это преступление. Если машина все-таки загорелась — покидайте ее быстро, но, опять же, без паники: без головы выпрыгивать — зацепитесь за что-нибудь, повиснете и изжаритесь ни за понюх табаку. Есть возможность — снимите пулеметы, чтобы было с чем продолжить бой.

Комбат еще раз обернулся и с усмешкой кивнул в сторону выступающего: вот, мол, человек дело говорит, а ты его оборвать хотел. Беляков наклонил голову, признавая, что был неправ. Петров говорил спокойно и деловито, комиссар поневоле начал сравнивать его слова с собственным опытом, приобретенным на финской войне.

— Товарищ преподаватель, разрешите вопрос? — подняв руку, громко сказал Шелепин.

Петров осекся, танкисты дружно, как по команде, повернулись к майору. У всех был какой-то виноватый вид, кто-то тихо выматерился. Первым опомнился Петров. Оттопырив нижнюю губу, он выпятил живот и важно кивнул:

— Спрашивайте, курсант Шелепин!

— Товарищ преподаватель, какие меры следует принимать при бомбардировке противником походной колонны с воздуха? Ну, кроме, конечно, «не паниковать».