Книга Парижская страсть - Жан-Поль Энтовен

С молодыми девицами было еще проще — мне достаточно было исчезнуть. Те, что поразвратнее, моей измены даже не заметили. Менее занимательные настаивали на встречах, и я отвечал им коротко и жестко, что должно было навести их на мысль о моей испорченности.

Но так соблазнительно было демонстрировать чувствительным созданиям стальной профиль. Они бичуют себя, стоит тебе нахмуриться. Они огорчаются до того, как ты успеваешь их упрекнуть. Они загубят свою жизнь. Они это знают. Они хотят начать сразу же.

Лучшие среди них, может быть, запомнят урок и однажды отыграются на самом слабом. Это — извечная и нескончаемая война.

В течение дней, которые я посвятил этой серии разрывов, я себя вел, как гнусный тип. Время от времени остаток морали мешал мне полностью наслаждаться моей гнусностью. Из-за суеверия я боялся, что судьба отомстит, уготовив мне впоследствии такие же унижения. Однако я себя успокоил, думая, что судьбе нет смысла поддерживать равновесие добра и зла. Равно как и наказывать тех, которые злоупотребляют ее временными милостями. Я подыскивал примеры, чтобы оправдать себя, — напрасно: все в истории страстей утверждало обратное.

Позже, когда я снова встретился с Авророй и имел слабость позволить ей узнать, что она с этого времени — единственная женщина в моей жизни, она мне ответила режущим голосом:

— Я ненавижу чувства, которые вызываю.

42

С самого начала между нами было ее тело. И это тело, всегда отсутствующее, разлучало нас. Она говорила мне:

— Это не очень важно…

Иногда мне попадались подобного рода тела — и мне это бывало неприятно. Но обитавшие в них женщины, как правило, воспринимали свое безразличие как проклятие. Они его оплакивали. Они горевали или притворялись, будто испытывают наслаждение.

Любопытно, но Аврора казалась довольной в этом теле, почти покинутом ею. Она им пользовалась, как доспехами из прекрасной плоти, мягкой, послушной, механистичной. Там она была вне досягаемости. Она не сожалела о своем удовольствии. Она ему не доверяла.

Самое странное, что эта холодность очень быстро меня привлекла. Я продвигался по этому телу, как по девственным снегам. И этот холод скоро показался мне желанным.

Стоило мне подойти к Авроре — и все то, что в ней избегало меня, удесятеряло мое возбуждение. Каждый раз я говорил себе, что она просто разжигает во мне страсть жестами, вздохами, уловками, что она просто притворяется, потому что ей что-то от меня нужно. Чем дальше, тем более я жаждал ускользавшего от меня удовольствия.

Я немедля предпочел эту холодность легкому согласию моих молодых девиц. И предсказуемому трепету Дельфины.

С Авророй я загорался, потому что хотел ее разжечь. Я считал себя облеченным некой миссией. Более того, я был убежден, что в этом ее безразличии есть какое-то изящество и девственность. Ко мне вернулось это беспокойное и забытое чувство, что в удовольствии есть что-то нечистое. Как звон стакана, говорят, всегда предвещает чью-нибудь погибель.

43

У женщины, которая приняла меня в своем доме в Сен-Клу, были жгуче-черные глаза на смертельно бледном лице. Лет шестидесяти. Может быть, моложе. Высокая, элегантная, хрупкая. Еще жизнерадостная, несмотря на круги под глазами, которые придавали трагическое выражение ее лицу. Она ждала меня в саду, где были расставлены накрытые столы со свечами и букетами лилий. Прислуга суетилась в этой обстановке, такой же рафинированной и безликой, как в гостиницах класса «люкс». Я сидел в велюровом кресле, спинка которого щетинилась двумя головами львов. Все в этом месте, казалось, говорило о дутой роскоши. Я не знал, что я пришел искать у этой женщины, смотревшей на меня из-за веера, которым она иногда лениво и устало обмахивалась.

Она не может уделить мне много времени. Приглашенные прибудут менее чем через час. Она должна еще уточнить несколько деталей по поводу ужина.

— После вашего позавчерашнего звонка я много о вас думала. Мы не знакомы, но мне хотелось бы иметь возможность вам помочь. Если у вас есть вопросы ко мне…

И я ей все рассказал. О моей встрече с Авророй, о наших последних днях, об этом неожиданном исчезновении, об этом номере телефона. Я говорил торопливо и бессвязно. Я был смущен, без стыда поверяя ей свои тайны. Но что толку было притворяться безразличным, если одного моего присутствия здесь, в этом саду, было достаточно, чтобы меня разоблачить? Она поняла, что я страдаю. Это страдание не вызвало в ней сочувствия, но возбудило ее любопытство. Я не знал об этой женщине ничего. Даже ее имени.

— Зовите меня Анжеликой…

Потом, с более фривольной миной она предложила мне ice-tea.[2]

Все ее повадки свидетельствовали о ловкости женщины, которая знает или знала, как следует вести себя с мужчинами. Ее голос и жесты выдавали натуру, пылкую по привычке.

— Вы должны понять, — снова начала она, — что у вас еще есть возможность остановиться… Если я начну вас просвещать, рассказывать, это нас заведет достаточно далеко… Вы уверены в том, что хотите этого?

Да, я этого хотел. Ибо неизвестность заставляет страдать. И я думал, что моя боль пройдет, если прояснить ситуацию. Не важно, о чем мне придется узнать — пусть даже о непорядочности. Без сомнения, я был бы разочарован, узнав, что мучился из-за каприза возлюбленной, которая таковой уже не была. И я предпочел бы, чтобы мою тоску сокрушил взрыв гнева или ревности. И я умолял Анжелику быть со мной откровенной.

Она колебалась. И это колебание могло означать, что ей не хочется много говорить об этом. Или, напротив, что она хочет, чтобы я понял: речь пойдет о чем-то важном.

Она поднялась, уточнила план рассадки гостей, поправила букет, чтобы дать мне понять, что гости вот-вот придут. Готовилась к признанию? Высчитывала, какую выгоду поимеет, выдав тайну Авроры? Горничная еще раз предложила чай с мороженым, и Анжелика отослала ее на языке, который я узнал, так как уже слышал его звуки в устах Авроры. Анжелика была полячкой. Она прибавила, что полячки знают толк в страсти и в людях, которые ей поддаются. Говоря об этом мне, она подошла к букету лилий.

— Обожаю лилии. Не знаю цветов более благородных, более царственных. Раньше мужчины, которые хотели мне понравиться, знали, что сначала нужно послать мне букет лилий…

Эта манера дразнить мое нетерпение была отвратительна. Какое мне было дело до любви этой женщины к лилиям? И до ее ностальгии по временам, когда ей присылали букеты? Я терял терпение. Я пришел, чтобы говорить об Авроре и ни за чем другим.

— Но успокойтесь, я уже перехожу к Авроре… Ведь между нею и мной все началось с лилий…

Она сделала еще несколько шагов, указала мне на место около нее, на садовом диване, и наконец начала:

— Знаете ли вы, из каких женщин была Аврора?