Книга Сага о Тимофееве (сборник) - Евгений Филенко

– Не трясись, ничего нештатного не произошло. Просто все, кто там был, попадали в обморок, будто медички-первокурсницы в морге. Слушай дальше: на третьем этаже живет любительница современной поэзии. Не знаю, чьи там стихи она пропустила через реализатор, но получилось похлеще реликтового таракана: помесь наголо остриженного медведя с колючей проволокой, которая со словами уничижения принялась сдирать с себя шкуру. Впрочем, это у нее выходило довольно бойко – видно, не привыкать. После такого лиризма все, кто случился поблизости, с ночи встали на мертвый якорь в гальюне и травят, как адмирал Нельсон…

– А что, ему было здорово плохо? – рассеянно спросил Тимофеев.

– Не дай бог, – Фомин поставил прибор на стол и прихлопнул сверху тяжелой, словно баба копра, ладонью. – Мужик ты правильный, Виктор. И воспитание у тебя правильное, наше воспитание. Жаль, в армию ты не сходил… Но реализатор твой штука ненужная. Может быть, преждевременная. И потому вредная.

Тимофеев сидел, закутавшись в одеяло, как гусеница тутового шелкопряда в коконе. Он угрюмо молчал.

– Дело даже не в ободранном медведе, – рассуждал Фомин. – Я человек прямой и скажу тебе все как есть. Писателей, которые по зубам реализатору, единицы, и он действительно выжмет из них все без утайки. Но ведь это голая техника, подстрочный перевод. Я всю ночь не спал, экспериментировал… Так вот: Хемингуэй твоему прибору не по силам, и Чехов тоже. Что ж они – бездари, по-твоему? Ни черта подобного, это гении. Одной какой-нибудь незначащей вроде бы фразой они врубают твое воображение на полные обороты. А откуда у реализатора воображение? Да и вообще – что за удовольствие читать и ничего при этом не додумывать от себя? Мозги жиром заплывут… Но и это еще не все.

В руках у Фомина очутилась книжка карманного формата в яркой попугайной обложке.

– Я говорил о настоящих писателях. А есть еще средние, плохие и никакие. Имя им легион, а печатают почему-то всех, даром что дефицит бумаги. Когда такой, извиняюсь, писатель мастерит книгу, между строк у него либо ничего нет, либо всякая дрянь, – Фомин помахал перед носом у Тимофеева веером страниц. – Этого молодежного писателя, между прочим, хвалят. Я заложил его последнее слово в литературе в реализатор. Мне явились два существа без каких бы то ни было половых признаков, одно из которых было одето в джинсовую курточку, а другое – в ожерелье из янтаря. Они говорили о любви и конфликтах с предками. Но при этом они держались не за руки, а за увесистый сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой, с корявой карандашной надписью: «Авторский гонорар».

Фомин достал из кармана «беломорину», сунул в угол жестко очерченного мужественного рта и прикурил от зажигалки.

– Поэтому прошу тебя как друга, – сказал он с сердцем. – Возьми свой реализатор, спрячь подальше и никому не показывай. Это опасная штука: она запрещает каждому, кто берет авторучку и чистый лист бумаги, врать. И потому однажды тебя могут подстеречь в темном переулке и ударить по голове тяжелым свертком. С карандашной надписью.

Бывший морской пехотинец вкусно затянулся дымом и выпустил синее облачко из ноздрей в замерший воздух комнаты.

Тимофеев сидел, невидящими от подступивших слез глазами глядя на сиротливо белеющий облезлыми уголками кейс. В его полном печали воображении вставал кошмарный образ топора, неотвратимо падавшего на тончайшие, ручной наладки, интегральные схемы и доморощенные жидкие кристаллы…

Он встал с дивана и, шлепая босыми ногами по холодному полу, приблизился к столу. Его пальцы нежно коснулись шершавого бока реализатора. И Тимофеев понял, что ему не хватит сил убить топором собственного ребенка.

– Ты неправ, Коля, – сказал он твердо.

– Со мной это редко случается, – заметил Фомин.

– Сейчас это случилось. Потому что плевать я хотел на тех, кто врет, если в мире есть те, кто говорит правду…

Внезапный стук распахнувшейся двери прервал Тимофеева на полуслове.

– Витя, я с тобой! – прозвенел самый любимый на земле голос.

– Света! – завопил Тимофеев. – Постой, не заходи, я брюки надену!!!

Но девушка уже была посреди комнаты. Ее глаза сверкали, словно синие огни, кулачки были сжаты, она готова была наброситься на оторопевшего Фомина, несмотря на значительную разницу в весе и физической подготовке, и растерзать его в клочья.

– Друг, называется! – воскликнула она гневно. – Я не знаю, о чем вы тут говорили, мне это неинтересно! Потому что ты все равно ничего не понимаешь! Да разве ты способен оценить?! Ты обманом похитил у меня Витин подарок, это гениальное изобретение!

– Света, подожди… – лепетал Тимофеев, путаясь в брючинах за ее спиной. – Все не так, как ты думаешь…

– Молчи, Витенька! – грозно оборвала его Света. – Ты тоже ничего не понимаешь, ты тоже не знаешь себе цены! И я никому не позволю тебя обидеть!

Фомин трясущимися пальцами загасил папиросу и встал навытяжку.

– Все наоборот, – сказал он. – Пусть я ничего не понимаю, пусть Витька ничего не понимает… Но и ты, Светлана, кое-что упускаешь. Если кто-то здесь и не знает себе цены, так это ты. И где были раньше мои глаза? Эх… – и он снова сел.

– Не о том мы сейчас говорим! – Света не могла успокоиться и металась по комнате, будто шаровая молния. – Меня только под утро осенило… Ведь реализатор способен раскрыть любые тайны истории! Он прочитает между строк все то, о чем только догадываются ученые! – Ее взгляд задержался на книжной полке. – Вот! «Слово о полку Игореве»!

Она выхватила с полки потрепанную неказистую книжку в бумажной обложке и протянула Тимофееву.

– Столько лет историки гадают, кто был автором «Слова», – сказала она. – А мы узнаем это через несколько минут!

Ее возбуждение понемногу передалось и окружающим. Фомин снова закурил и слегка отодвинулся от реализатора.

– Ну, братцы-сестрицы, – произнес он. – Если удастся…

– Конечно, удастся! – вскричала Света. – Правда, Витенька?

– Не знаю, – задумчиво проговорил Тимофеев. – Искажения при копировании, опечатки… Очень хочется, чтобы удалось.

И он бережно поместил книжку в прибор.

Комната озарилась тусклым светом. Невидимая, где-то тлела и мигала свеча, отбрасывая колеблющуюся тень от сгорбленной фигуры на сырые стены кельи. Шуршало перо по жесткому листу, стылый воздух дрожал под потолком. И зазвучал шепот – невнятный, потусторонний.

– Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы…

Шепот прервался. Заскрипела рассохшаяся скамья, и темная фигура медленно, невыносимо медленно стала оборачиваться… Света тесно прижалась к Тимофееву, ее трясло от волнения, да и Тимофеев тоже невольно вздрагивал. Над его ухом прерывисто дышал утративший обычную невозмутимость Николай Фомин.

Сквозь бездонную пропасть времен прямо в глаза им смотрел автор «Слова о полку Игореве».

И не было сил молча выдержать этот взгляд.