Книга Серпантин - Александр Мильштейн

— Да, Лёнь, вот это я тебе и хотел показать, — сказал Матвеев.

— Так а что это?

— Ты чего, совсем тёмный?

Она, конечно, была в плачевном состоянии... Но всё-таки большинство струн было целыми. Ржавыми, но целыми, и кое-где струны шли подряд... А потом не было нескольких сразу... Лёня провёл по ним пальцем, уверенный, что ничего не будет... Ну какой-нибудь гул... Как если, проходя мимо ограды, вести по прутьям пальцем или веткой... Поэтому звук, раздавшийся наяву, показался ему вообще не связанным со ржавыми прутиками... Звук был чересчур настоящим, вот в чём была фишка... Гораздо реальнее, чем двор, флигель из папье-маше... Да и весь этот город...

Манко посмотрел на стакан и сделал ещё один глоток. Он чувствовал какое-то напряжение в плечах. Чтобы его снять, положил ноги на стол и завёл руки за голову. Так и сидел, глядя на выбеленное небо, сам тоже пустой, официантка хотела было что-то сказать, но, встретившись с его глазами, не решилась.

— Принеси чего-нибудь поесть, — сказал Манко. Не глядя на неё, не убирая кроссовки со столика. Студенты действовали на нервы. Манко подумал, что надо бы их приструнить, но лень было двигаться... Венок терпеливо ждал у бортика... Лапой, накрывшей кусок моря...

Пусть стоит... Главное — чтобы всё не накрылось пиздой...

Только без паранойи, ладно? — сказал себе Манко, — то, что было на дороге, это не повод... Чтобы теперь... И зачем было орать на Алёну? Только за то, что она сказала «крыша»? Это только те, кто козла забивают, так кричат... В конце игры...

Неправда, они кричат «рыба»! Это ты, забив козла... Нет, ну всё, конечно, можно связать в один букет... В венок, блядь, сонетов... Алёна как-то объясняла, что это такое, но я уже не помню... Не надо было на неё кричать, нельзя себя так распускать, наоборот, взять себя в руки... Всё можно чётко вспомнить, на то ведь она и память, чтобы её перебирать, как чурки свои чётки...

Слово «крыша» Лёня впервые услышал от маленькой сучки... Имя он теперь уже не мог вспомнить... Он познакомился с ней на лесной дискотеке... Если это безобразие можно было назвать дискотекой. Какой-то выродок из соседнего — студенческого — лагеря что-то шептал в микрофон и путался в магнитофонной плёнке. Манко уже хотел пойти и туго обмотать эту плёнку вокруг его шеи... Как вдруг заиграла музыка... Типа медленный танец... Было уже темно, прямо к лагерю подъехала чья-то тачка... В длинных конусах света, прямо в воздухе, между стволами сосен, мелькали маленькие тени танцующих... Как будто гномы плясали в воздухе... Как это получалось, Манко не знал ни тогда, ни сейчас, но он это сам видел... А потом отвёл взгляд от оптического обмана и увидел совершенно реальную маленькую сучку... У неё была самая красивая грудь из всего, что он к тому моменту успел увидеть в своей жизни...

Но всё, что она ему позволяла, была грудь, и как бы красива она ни была, ему хотелось чего-то ещё. Он уже имел небольшой опыт... Но какой-то не такой... Так реально он ещё никогда никого не хотел... А она всё уворачивалась, ускользала, уплывала по Северскому Донцу, говорила: завтра, завтра, завтра...

— Ты долго будешь кормить меня «завтраками»? — спрашивал он. — Я хочу тебя, слышишь?

Она снова что-то обещала и куда-то ускользала...

Пока он её не припёр к стенке, и она не призналась, что Манко для неё — «крыша».

Она любит своего тренера по фехтованию, но тренер женат и даже здесь, в спортивном лагере, он со своей женой. Поэтому ей нужно прикрытие — чтобы тайно встречаться по ночам с Генрихом Сергеевичем, днём ей необходимо тереться у всех на глазах о Лёнечкино плечо... Проcто чтобы усыпить бдительность жены... «Ну вот, я тебе честно сказала... Если можешь, побудь ещё моей „крышей“, ладно? Ну что тебе, жалко?»

Манко тогда просто онемел от такой наглости. И на всю жизнь возненавидел это слово. Особенно после того, как он вычислил место, где они ебались...

Как ему хотелось тогда выйти из кустов и вызвать Генриха Сергеевича на бой... Он не сделал этого, потому что в голосе маленькой сучки, когда она говорила, что любит не его, а Генриха, и что он, Манко, для неё просто «крыша» и всё, была какая-то страшная правда...

Чего уж там было после этого кулаками махать...

И всё же хотелось, ох как хотелось... Несколькими короткими ударами... Устроить Генриху Сергеевичу вечные каникулы... Привязать ногами к висевшей рядом с поляной «тарзанке»... И пусть себе качается над Северским Донцом... Как маятник... Пока не затухнет... А потом и протухнет... Полянку они выбрали себе укромную, тарзанкой, похоже, давным-давно никто не пользовался...

Во всяком случае, верёвка сразу же порвалась, стоило Манко повиснуть на ней, а он ведь тогда ещё был не таким тяжёлым...

Это теперь, знакомясь с девушками, он произносит: «Сто сорок килограмм боевого веса!»

Мужчинам и деловым женщинам он не это говорит... Ни к чему, потому как у Манко теперь сравнительно легальный бизнес и соответственно — нрав...

Но тогда он ещё не был таким раздобревшим... И всё же, взвесив все «за» и «про», не стал отправлять Генриха Сергеевича в нокаут, и даже — за что особенно презирал себя после возвращения из лагеря — до конца смены не переставал быть «крышей» для маленькой сучки... Остальное он забыл и вспомнил только сейчас... А именно: что почувствовал при виде набросившихся на Генриха Сергеевича вольников...

Они были примерно одного возраста, и вообще как-то очень друг на друга похожи... Возвращаясь в лагерь с прогулки, Манко увидел, что на Генриха Сергеевича набросилась толпа борцов вольного стиля... Манко стало не по себе... Почему? Потому что он в тот момент вспомнил человека, который избивал Матвеева... И подумал... Вот интересно было бы понять, что именно он тогда подумал... Прежде, чем попробовать восстановить всё это в деталях, Манко решил всё же съесть то, что принесла официантка... Хотя выглядело это не очень аппетитно... Манко вдруг не то чтобы ощутил головокружение... Ему показалось, что пространство в буквальном смысле надето на него... Подобно костюму...

Такое ощущение бывало у него иногда во время разборок, и тогда оно помогало, скажем, стряхнуть с себя чью-то руку... Или собаку с её долбаной «мёртвой» хваткой...

Но сейчас Манко казалось, что если он встряхнёт рукой... То сбросит с себя всё на свете...

И кафе вместе со студентами, и небо с такими же крикливыми чайками, и асфальт вместе с крошками, и стол... Поэтому Манко сидел совершенно неподвижно, минуту или две. А потом стал жадно поглощать завтрак.

Он всё съел и попросил ещё стакан вина, закурил коричневую «сигариллу» и вспомнил, как в толпе уродов, окруживших Генриха Сергеича, ему почудился тот самый гость из ниоткуда, что отметелил Матвеева по-взрослому. Он подумал, что это похожее явление, хотя... что там было уж такого похожего? Матвееву он вовсе не хотел зла, и сказать, что тот мудак явился «из глубин подсознания», значило бы перейти на птичий язык, которому психотерапевты обучают богатых дурочек...