Книга Алиса в Стране Советов - Юрий Алексеев

— Кем? Помещиками и капиталистами? Мировой буржуазией? — с нарастающей яростью заговорил Иван. — Ну, будь по-твоему, верный ленинец! Я пять лет терпел твой надзор в институте и теперь объявляю дуэль…

— Какая к чёрту дуэль до выпивки? — возмутился бывалый Кузин. — Давайте поближе к делу, а уж потом…

— Оно и будет ближе, — перебил с обещанием Иван. — Станьте судьей-секундантом.

И наугад выставил на распивочный стол три разномастных бутылки:

— Ну, выбирайте, Мёрзлый, какая отравлена? Ваш выстрел первый.

— Все с ядом, я же сказал, — отшатнулся тот с омерзением.

— Прекрасно! — молвил Иван. — Значит, в гусарскую рулетку играем — смертельный исход предрешён. Секундант Кузин, не поленитесь меня на тот свет отправить, налейте на выбор из любой…

Сколь ни пришлась по душе такая забава лётчикам, они всё же насторожились. Игра, как им показалось, обретала опасный оттенок. Но Кузин был не из тех, кто способен отступать, пятиться. Сбитый как-то в Корее, он, по живому свидетельству, всё одно с парашюта из пистолета обойму в американца выпустил, надеясь с «Фантомом» расквитаться. И потому, Ивану стакан набулькав, он только сухо осведомился:

— Глаза завязать?

— Ну вот ещё! — отказался Иван. — При удачном исходе они сами сомкнутся. Приготовьте лучше запить на случай промаха… Да нет, Кузин, вон той содовой, с белой наклейкой.

И медленно, будто прогорклый мёд, стал заглатывать виски под наблюдением четырёх пар заинтересованных глаз, теплившихся надеждой. Пятая, обозлённо-напуганная, тоже теплилась, но надеждой плохой.

— Ф-фу, но вот и всё! — сказал Иван, перевернув стакан вверх донышком.

— Ха-ха! Наша взяла! — вскричали свидетели, на бар наваливаясь, причём красавчик Толякин успел для форса вооружиться коктейльной соломинкой.

— Господа, имейте терпение! — властно попридержал штурмовиков Иван. — Может, тут не циан, не кураре, а что послабее. Дуэль не окончена, — и к Мёрзлому персонально: — Пётр Пахомович, соблаговолите пулю выбрать… Какая бутыль вам больше глянется, а?

— Никакая! — взвизгнул не своим голосом Мёрзлый. — Я зарок после Монтевидео дал и вообще, и вообще…

И осёкся, залился краской стыда.

— Секундант Кузин, — в том же вычурном тоне продолжил Иван, — не посчитайте за труд отыскать ночной горшок и до выстрела посадите на него моего визави. Надо быть снисходительным к слабости дуэлянта. — И к Мерзлому в тоне невинности: — Если позволите, я товарищам объясню насчёт Монтевидео.

— Не надо! — покраснел ещё гуще Мерзлый. — Я… я сам… из твоей бутылки… у меня семья намечается…

— Семье напишем, не бойся, «исполнив долг» и всё такое, — заверил Кузин и шахматно пододвинул Мёрзлому непочатую бутылку «Гордонса» с клыкастым волком-душителем на этикетке.

— Нет-нет, зачем же добром разбрасываться! — заюлил Мёрзлый. — Это вам самим пригодится, товарищи. Я лучше остатки допью.

— Ну, ты артист! — подал нежданно голос Славушкин, голубоглазый увалень наземной службы. — Может, тёмную ему, а? Одеял навалом…

— И напишем «утонул в ванной с бабой», — допояснил оружейник Чанов, короткорукий, крепенький, похожий на жука-дровосека.

— Не трогайте одеяла казённые, я просто нервный, товарищи! — мелко задрожал Мёрзлый. — Я… я отравлюсь, отравлюсь, если вам так желательно, но…но чтобы Лексютин потом не узнал.

— Не беспокойся, спрячем, — пообещал Кузин, выбрал на стойке бокал поёмче и нацедил отказнику от души, с краями. — С богом! Штрафники идут в разведку боем прямо через минные поля.

— Пей до дна! Жизнь одна! Пей до дна! — поддержала компания.

Как и следовало ожидать, Мёрзлый не потравился. Но, заглотнув смертельную для него штрафную «пулю», пал смертью храбрых. Минута — и рухнул на пол, забормотал: — Я капли в рот… клянусь билетом… водички! сиропчику!

Зануду отволокли в ванную, прислонили повыше к биде, но, чтобы дальше не возникал, освежать не стали. Попробовали для смеха педаль, чуток сбрызнули, гипнотизёрски прикрикнули: «Спать, спать!» — и кинулись наперегонки к бару.

Дегустаж пошёл резво. Поводырём служила броскость наклейки. Но когда Иван объяснил: «Чем ярче, тем ядовитее — таков закон джунглей», — начальная бойкость сменилась привередливостью. Бутылки уже разглядывались на просвет, глотком из горлышка проходили проверку на дух, крепость, липучесть и подвергались сомнению — не то! А оборзевший Чанов, на «Текилу» нарвавшись, бутыль, как кость, зубами отбросил и, Черчиллем развалившись в кресле, сигару толстую закурил, зачмокал с умственным видом:

— Пфе-пфе, земнорайский первач мягче, душистее…

— Как вам нравится этот барин на вате, а? — взял в свидетели Кузина повеселевший Иван. — И кто посмел, дело прошлое, брякнуть: «Сначала культурный уровень, а уж потом…». Плехановцы обмишулились, Кузин! Если человек не идёт к уровню, уровень опускается к человеку сам. Бьюсь об заклад, у вас в Земнорайске крапива в переулках растёт и по нечётным дням белый хлеб и фильмы индийские. Ну, про Шиву и Риву в клубе «Меткальщица».

— «Тракторист», — уточнил Кузин, сосредоточенно смешивая — один к трём — ямайский ром с «Мартелем». — Там хлеба не выпросишь. В буфетной всё время выставка каких-то ненаших картин.

— Не наших? Значит, там непременно есть «Мона Лиза», — сказал Иван убеждённо. — И к ней несут в День танкиста цветы, путают с Пашой Ангелиной.

— Ну, это вряд ли, — сказал Кузин. — Танкодром от нас километров за двести.

— Не в этом дело, — влез в разговор Толякин. — Ты, Ваня, принципиально не прав. — Цветы несут на Восьмое марта…

— Вот именно, — докончил Чанов, — особенно когда добровольные алименты задерживаешь, после двадцать третьего февраля, — и шумно раскашлялся, сигарным нимбом укутался, — да, наш «Беломор» помягче, хотя и сыплется крошевом иногда.

— Что за строптивость! — ложно возмутился Иван. — Вас послушать, так не дворцы, а хижины лучше штурмом брать, — и в привычной манере говорить то ли в шутку, то ли всерьёз, продолжил: — Нет, братцы, что там ни говори, прелесть революционного наступления в трофеях. И особенно когда город, оплот ленивого капитализма, взят бескровно, вналёт. Пользуйся, овладевай всем сразу. Чанов, вы не хотите нам шубертовскую «Гретхен за прялкой» сыграть? Так, знаете ли, для антуража.

— Никогда в жизни! — с вызовом отвечал оружейник, раздевшийся для облегчения души до трусов и тыкавший смрадной сигарой в упрямый стол вьетнамского дуба, — ты смотри, не горит? На рояль у меня аллергия.

— Зачем так сурово? — пожурил Иван.

— Когда под Брянском стояли, я едва с учительшей пения не сошёлся, — нахмуренно отвечал Чанов. — И поставил вопрос резко: либо я, либо он. Так она его выбрала. Я грубый, видишь ли, а он полкомнаты занимает и гремит, будто тарный склад.

— А что если я попробую, — предложил себя в пианисты Славушкин. — Правда, навыка нету… а?