Книга Кислородный предел - Сергей Самсонов

— Ну, так просто уволить нельзя. Тем более акционера.

— Ага, они-то хоть об этом знают, что они акционеры?

Десяток комбинаций друг за дружкой он нащупывал, и все они с хрустальным звоном рассыпались о надолбы Туровского. Диаграмма собственников акций (а вместе с ней и целый мир) бесконечно дробилась на частности, и не мог Сухожилов найти в этом хаосе единственную точку, из которой развернется гармония, и все возможности, просветы, выходы, едва раскрывшись, схлопывались, и, как мешком, он был ушиблен, оглушен унизительной перспективой ничьей, неотразимой неизбежностью позора. Но вдруг наметилась какая-то наивная и смутная мелодия — смысл Марининых слов наконец-то, как будто сквозь вату, дошел до него, — которую он тотчас выгнал вон, как бедного родственника настоящей идеи, но мелодия вдруг самостийно разрослась в такую оглушительную достоверность победы, что весь он внутренне затрясся от накатившего торжества.

— А-а-а-а-а-а! — возопил Сухожилов истовым шепотом. — Я — мудак.

— Поздравляю — сказал Разбегаев. — Какая, главное, самокритичность.

— Эх, Аким-простота! — продолжал сокрушаться Сухожилов. — Ищу рукавицы, а обе за поясом.

— Все, Кащенко! — констатировал Разбегаев. — Прибаутки в ход пошли.

— Значит, как будто вымерли все? — Сухожилов страшно вперился в застывшую Марину. — На заводе рабочих физически мало, ну-ну. А площади и обороты за последние лет пять не сократились — только выросли?

— Ну да.

— Ну а цифры по приросту и естественной убыли населения Менделеевска? Посмотри, родная, посмотри — я тебе за это ручку поцелую.

— Ну, есть… Семь тысяч умерших с две тысячи шестого.

— Понятно, — усмехнулся Байтукалов, — нефтехимия виновата. Ароматические углеводороды.

— Якут, я тебя сейчас убью. В Менделеевске полсотни тысяч населения. Семь-восемь тыщ из них — рабочие завода. Постоянно. Одно число.

— И что?

— А то — акционеры на заводе мрут. А новые рабочие, которые приходят, молодые, — они уже без акций поголовно все, не собственники. Ну а у мертвых ничего уже нельзя купить.

— Какие мертвые? О чем ты? Бредишь?

— Сорок процентов от общего числа физических держателей — это мертвые души. И это триста тысяч акций минимум!

— Где ты, где ты, белая карета?

— Смотри, дебилоид: по уставу, после смерти физика его бумажки переходят по наследству оставшейся в живых семье покойного, ведь так? А в права наследства родичи покойных не вступали, потому что реестр Нижнекамска ведет эмитент, и выписок из реестра он никому не давал. И акции как числились за мертвецами, так и числятся. Вот поэтому и скупка пыли нам ничего не дала.

— Туровский — идиот, прости? Гафаров — даун?

— Да почему же даун-то? Проверить как? Тем более и проверять-то некому. Не этим же наследникам-колхозникам. Ежемесячные выплаты по акциям — это, в масштабах завода, миллионы рублей. Вот тебе и схема сокращения расходов. Четыре тысячи акционеров как бы есть, и дивиденды им как бы выплачиваются. Второе: если мы через скупку попытаемся зайти, то будем охотиться за армией призраков. Это, брат, не бетон — это белые пятна и черные дыры.

— Ну, ясно. Дальше что?

— Если нельзя купить у живых, то мы у мертвых купим, Теми датами, когда их честные, рябые души еще находились в земном воплощении. А потом — «Гринпис» не спит, природнадзор не дремлет — мы выносим меру об аресте всех оставшихся процентов. И заходим по-жесткому с протоколом о досрочном прекращении полномочий.

— Ты бы, Серый, лучше сразу на себя заяву прокурору накатал.

— Извините, дяди-тети. Акции — ничьи. В буквальном смысле пыль. Ну, хорошо, Гафаров сразу в суд метнется — рассказывать, что он четыре года мертвецов за живых выдавал и дивиденды регулярно им выплачивал. А мы за это время прогоним их активы через три прокладки. И они уже будут никто. И мертвое так и останется мертвым, а съеденное — съеденным. О, боги! Восхваляю безропотность и всепрощение тех, чьи ясные глаза, опустошающие тайной, глядят на нас поверх кладбищенских оград! — Сухожилов, поклонившись, кончил.

— Ну ты и зверь!

— Мы в футбол сегодня играем, — спросил Сухожилов, — или как?

— Это да, — уверил Разбегаев. — Там Шервинский, говорят, каких-то новых монстров против нас привел.

— Это кто ж такие?

— А, хирурги вроде, говорят, пластические. У них своя клиника частная где-то на Новом Арбате.

— И что — такая прямо техника?

— Да нет, Серег, это просто тебя с нами не было, потому и проиграли в прошлый раз.

— Да уж вам без меня? — Сухожилов, потянувшись, приковался взглядом к своему отражению на зеркальной стене. Попытался увидеть чужими глазами, посмотреть объективно — не мог. То на него из зеркала смотрел исполненный наследного презрения к полукровкам дворянин, чьи точеные черты шлифовались веками, то нагло ухмылялся законченный дегенерат с безвольно скошенным ущербным подбородком, утиным ртом, косматыми бровями и низким, мятым, туго сдавленным, исконно шариковским лбом. Порой он видел в зеркале великого Ландау с кариатидами надменно вздернутых бровей, а иногда казался сам себе пугающим уродцем, ребенком-стариком из социальных роликов о пагубности пьянства и прения в подростковом возрасте.

Сейчас на нем был цвета мокрого песка костюм от Ermenegildo Zegna (из шерсти и шелка, с элементами ручной работы, с широкими лацканами и двойными врезными карманами однобортного пиджака), который сидел как влитой (в ином же ракурсе болтался как на вешалке), рубашка из серого хлопка Paul Smith и однотонный шоколадный галстук Ralph Lauren «плетеного» многослойного шелка. Остроносые туфли Fratelly Rossetty казались колодками цельного красного дерева. На левом запястье болтался массивный хронограф Vacheron Constantin — «родной», женевский, купленный в Столешниковом, с двухсуточным запасом хода, инерционным подзаводом и тайным корпусом из специальной мягкой стали.

Вы только не подумайте, что он — такой упертый модник, живущий в строгом соответствии с заветами «GQ». Это просто еще один пункт в списке требований. Это просто «ноблес» беспощадно «облизывает». Он должен втискивать себя в одежду определенных брендов и разъезжать на «БМВ» не ниже рекомендованной серии. Лучиться превосходством и успехом, гипнотизировать своей уверенностью.

— Слышь, Кругель, — говорит он, когда они вдвоем с Мариной выходят на пустую лестницу, — пойдем с тобой сегодня поужинаем, что ли.

— Ой, Сухожилов, ты же вроде замужем. Не стыдно?

— В разводе я, в разводе.

— Ой, врешь. И ей потом врать будешь.

Ей тридцать лет, не замужем и никогда не была, страница «дети» в паспорте пуста; спокойной, приглушенной гаммы, «средних», «допустимых» марок строгие костюмы сидят, как на картинке; гладкая прическа блестит, как на рекламе; упругое мерцание округлостей под юбкой рождает восхищенный отклик, желание подробнее, в нюансах изучить устройство гибкого, стремительного тела.