Книга Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.
Мы вышли на солнышко двора.
Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.
– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.
Хочется туда, где все естественное.
Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:
– Туда – где все естественное?
А мы где, по-твоему, находимся?..На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой: – Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.
– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.
– Зовут меня Наташа.
Но вы это все равно забудете.
– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:
– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.
Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.
Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»
Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:
– Что случилось?
Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.
Потом, вздохнув, проговорил:
– Ваш друг не только пьет.
Он еще и колется…
В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена. Хотя мы этого еще не знали…
Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.
Это я пойму потом, а пока я просто сказал:
– Доктор, делайте все, что можно.
Мы заплатим.
Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.
Секундное, но все же – молчание.
И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.
Потом, доктор нарушил его:
– Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:
– Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали о том, хочет ли он остаться в вечности?
– Да.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.
Только усеченная…»…Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.
Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.
Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.
До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.
И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.
Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод.
Для каждого из нас.
И для человечества в целом.– Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь.
Пройдет время, и мы не вспомним об этом.
– Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем.
Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.
– Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз……Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.
И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.
Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».
Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.
Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться. И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.
Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство. Правда, если государство приручило философов – это не философы.
С поэтами, кстати, то же самое…
Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.
Наверное, я стал терпимее к времени.
А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.
– Что случилось?
– Хочу выпить.
Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.
– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.
– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.
– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…
