Книга Запретное чтение - Ребекка Маккаи

От моего второго коктейля осталась только половина. Я поспешила покинуть бар и направилась было в сторону Рокки, но тут меня схватила за плечо Лорейн.

— Беседуешь с людьми! Молодец! — воскликнула она.

Если бы в этот момент я сделала шаг, она бы потеряла равновесие и упала.

— Отличная вечеринка! — отозвалась я.

— Да! И надо обязательно быть в ГУЩЕ СОБЫТИЙ! Рассказывай им о наших ПРОГРАММАХ!

— Хорошо, — ответила я и стерла со щеки ее плевок.

Я обернулась, чтобы посмотреть, не видел ли все это Рокки, но он вдруг оказался очень занят оливками.

— И держись подальше от этой сумасшедшей бабы. Выйдет только хуже!

— Ладно.

Я вывернулась из-под ее руки, и, лишившись опоры в виде моего плеча, Лорейн полетела через зал прямо на какую-то женщину в огромном сапфировом колье. Если честно, чем больше я пила, тем сильнее мне хотелось подойти к миссис Дрейк и прочитать ей лекцию о первой поправке к конституции. Я с наслаждением представляла, как на следующий день она придет жаловаться Лорейн на Сару-Энн Драммонд, которая приставала к ней на торжественном вечере.

Все, что происходило дальше, я помню смутно, и все мои воспоминания имеют привкус джина. Сухой стейк из семги с размокшей спаржей за одним столом с девятью ганнибальскими тусовщиками, которые безостановочно говорили о Лейкозном бале; невнятная речь, произнесенная Лорейн, о том, как мы «отдаем городским библиотекам свои бесценные ресурсы»; два часа необъяснимого молчания со стороны Рокки; и моя суперсекретная пьяная слежка за четой Дрейков. В разгар ужина Джанет ответила на телефонный звонок, наморщила лоб, сказала что-то супругу, очаровательным смешком Дэзи Бьюкенен прохохотала соседям по столу объяснение и покинула званый вечер, увлекая за собой мужа. Благодаря незаурядным способностям к чтению по губам мне удалось разобрать только одно слово миссис Дрейк — «няня». Остальную фразу я мысленно достроила: «Наш сын весь изнылся, и няне пришлось позвонить нам и вызвать домой».

Я и сама ушла довольно рано, и раз уж Рокки решил со мной не разговаривать, пускай поищет себе кого-нибудь другого, кто поможет ему после вечеринки забраться в машину. Я хотела спросить у него, в чем дело, но наши взаимоотношения осложнялись тем, что в глубине души я постоянно опасалась, что во время одного из разговоров Рокки вдруг признается мне в любви. Я не знала, влюблен он в меня или нет, и убедила себя, что, наверное, все-таки не влюблен. Но мысль о его возможной влюбленности пришла мне в голову примерно год назад, и, в отличие от большинства воображаемых бесед, которые я разыгрывала, стоя перед зеркалом, этому разговору я никак не могла придумать достойного завершения.

Уходя, я положила на рояль Гленна монету в десять центов и вместе с ней — свой номер телефона.

Припарковав машину рядом с домом, я сразу определила, что репетиция еще не закончилась: в верхних этажах все окна темные, а на стоянке лишние автомобили. В этом здании (выстроенном из красного кирпича и расположенном в двух городах от Ганнибала) размещался театр Джорджа Спелвина[35], и моими соседями были пятеро постоянных членов труппы, люди сомнительного душевного здоровья.

Один из первых актеров театра Джорджа Спелвина был хозяином этого здания и завещал его труппе. Поэтому официального домовладельца здесь не было, был только художник-постановщик Тим, блондин с коротким хвостиком на затылке. Однажды утром я увидела, как он прикрепляет объявление о сдаче жилья к доске в библиотечном вестибюле. Я к тому времени уже год жила в дорогущей квартире в Вудворде, пропахшей кислым молоком. Ему я ничего не сказала, но, уходя с работы, оторвала один из оранжевых корешков внизу объявления. Первые три Тим в то утро оторвал сам, я застала его за этим занятием. На следующий день я позвонила, и в тот же вечер он показал мне квартиру.

— Стены тут супертонкие, — говорил Тим, пока мы поднимались по самой узкой в мире лестнице. — Но у нас каждый вечер либо спектакль, либо репетиция, так что, когда вы будете приходить с работы, тут уже должно быть тихо.

Тим остановился на одной из ступенек, оглянулся, почесал затылок и улыбнулся, обнажив желтые зубы:

— Правда, я не знаю, насколько хорошо здесь слышно то, что происходит внизу, в зале…

У него было загорелое лицо с тонкими линиями, не тронутыми загаром, которые расходились от глаз и губ, как будто он дни напролет улыбался, стоя на солнцепеке; со временем они превратятся в морщины. Тим продолжил восхождение.

— Моя квартира как раз соседняя, — говорил он, — и мой бойфренд, Ленни, обычно по вечерам сидит дома, но он очень тихий. Из нас всех он один не играет в театре. Только не спрашивайте меня, чем он занимается, я понятия не имею, как это называется. Что-то, связанное с числами.

— Я не возражаю против шума, — сказала я.

Я уже успела сплоховать и признаться, что работаю библиотекарем.

— В детском отделе, — объяснила я, когда мы подошли к двери моего будущего жилища. — Так что нельзя сказать, что я привыкла к тишине и покою.

Квартирка оказалась крошечной и старинной, с визгливыми дверными петлями и тяжелыми деревянными шкафами в кухне. Кругом стоял сигаретный запах. Зеркало в ванной было просто зеркалом, а не зеркальной дверцей шкафчика. Я тут же выписала Тиму чек, прижав чековую книжку к стене, потому что больше расположиться было негде. Он так обрадовался, что подхватил меня и вынес из квартиры на руках.

Жить здесь оказалось просто здорово. Мне разрешалось пользоваться стиральной машиной в костюмерной, бесплатно ходить на все спектакли театра и даже приводить с собой друзей. Правда, я не могла включать посудомоечную машину и спускать воду в туалете с шести до одиннадцати вечера, и еще мне не дозволялось ходить по кухне в туфлях, потому что прямо под ней находилась сцена. Время от времени я волновалась, что у Тима и Ленни какая-то жуткая семейная ссора, но потом понимала: они всего-навсего работают над ролью.

В тот вечер, свалившись как была, в одежде, на матрас, я сразу почувствовала: что-то не так. Репетировали так громко, что было слышно у меня в квартире. До меня и раньше иногда доносились звуки из театра, но это бывало только в теплое время года, когда я открывала окна, и шум просачивался сквозь старые изношенные вентиляционные решетки и, ударившись в стену булочной напротив, рикошетом долетал до меня. Но сейчас был ноябрь. И слишком поздно. К тому же репетировали «Дядю Ваню» — не самая шумная пьеса, если не считать выстрелов. Прошло полчаса, а я по-прежнему не спала, и шум становился все громче, он приближался, и наконец кто-то забарабанил в мою дверь.

Когда я открыла, Тим в буквальном смысле слова ввалился ко мне в квартиру. За ним толпилось не меньше двенадцати человек: наши актеры, те, что играли у нас время от времени, рабочие сцены и Ленни. Все они истерически хохотали, но инстинктивно старались делать это потише, как будто в здании еще остался хоть один человек, которого можно было ненароком разбудить.