Книга Крик домашней птицы - Максим Осипов

Замечательная идея.

— Видите как? — ему хочется, чтобы Анатолию в Америке нравилось.

Стюард помогает старушке усесться, помогает скорей символически, двумя пальчиками, но все же. Хвалит ее косынку: красивый цвет. И то сказать, если б у нас безногая старушка решила полететь в самолете, то ее, вероятно, и на борт не пустили бы: зачем ей летать? Во всяком случае, она бы до самолета не добралась. А первым классом у нас вообще летают одни жлобы.

— How can I harass you today, sir? — а стюард-то еще и с юмором.

Этого, кажется, даже Анатолий не понял. Тема харасмента — домогательств — в Америке очень чувствительная, все у них так — кампаниями. Вот и переделал стюард «how can I help you?» — чем могу вам помочь?..

— Понятно, понятно. Лучше перевести: «чем могу вам служить?» — мягко поправляет его Анатолий.

Тоже верно.

Удивительно, как такие мелочи поднимают настроение. Итак, что будем пить? Он вопросительно глядит на Анатолия — тот его не осудит? — все-таки доктор при исполнении — и заказывает: «Кампари» со льдом для себя и для Анатолия, апельсиновый сок — для его жены.

— Первый раз пьянствую в самолете, — говорит Анатолий. — Мы с вами теперь — небесные собутыльники.

Чуть-чуть вермута, пьянством это, конечно, не назовешь.

За окном — полная уже темнота, спереди за занавеской что-то жарится и вкусно пахнет, инсулин сделали, таблетки все дали, в руках стаканы — за новую жизнь! — и тут случается неприятность. Вторая за сегодняшний день после промашки с Портлендом, псих-пограничник не в счет.

Он заказывает еду — на всю компанию — себе, Анатолию, старушке — и щеголяет названиями блюд, переводит с английского и обратно — и вдруг их милейший стюард заявляет, что поскольку билет в первый класс имеется лишь у доктора, то господам, которых он сопровождает, полагается только закусочка — snack. Как говорится, nothing personal — ничего личного, таковы regulations, правила.

Именно, ничего личного. Он требует себе тройную порцию еды, дополнительных вилок, ножей, подходит еще стюардесса, морщит лоб, трясет головой, что же они, не понимают?

— Оставьте их, они правы, — просит Анатолий. Тоже мне — Грушницкий! — Оставьте. После нашего бардака, если что-то делается по правилам…

Нет уж, он им покажет mother of Kuz’ma!

Но, как всегда в таких случаях, ни личность Кузьмы, ни кто его мать, американцам узнать не удастся. Выкрикивая свои резкости, он в какой-то момент нелепо оговаривается, он и сам не понимает, где именно, но, конечно, безграмотная ругань, да еще с акцентом, смешна. Стюард — сука! — широко улыбается, стюардесса отворачивается, от смеха подергивает плечами. Остается махнуть рукой.

Скандал разрешается — никому уже не хочется есть, но что-то им все же дают, и они едят — и часа полтора спустя он встает по нужде и через занавесочку, отделяющую первый класс от обычного, слышит, как жалуется стюард: почему они так пахнут, русские? Какой-то специфический запах.

Ты бы попробовал — из Йошкар-Олы в Москву, потом Шереметьево, семнадцать часов лететь… Нашел дезодорант — в первом классе все есть, — опрыскался. Унизительно. Ладно, плевать.

Вот и Портленд. Командир корабля от лица экипажа благодарит вас… Баптисты уходят вперед. Он, старушка и Анатолий — последние в самолете, сейчас приедет каталка. Старушка — не такая уж и старушка, шестьдесят пять лет — просит мужа о чем-то тихо. Причесать ее. Он забирает у них все, что есть, выходит наружу, в холл. Вот он, их сын, один. Достойный, по-видимому, человек. Уставший, тут много работают, очень много.

Встреча сына с родителями. Мать слепа и без ног — видел ее он такой? Объятье с отцом — лучше отвернуться, не слушать и не подглядывать. Тут не принято жить с родителями. А если бы инженеру и хотелось, жена б не дала, старики должны жить отдельно. Поместят их в хороший дом, язык не повернется назвать его богадельней. «Нам и самим так удобней», — говорят старики. Сползание со ступеньки на ступеньку, в Америке все продумано. Его подопечные, впрочем, начнут уже с самого низа.

— Это наш доктор, — говорит Анатолий сыну.

— Очень приятно, — рукопожатие, усталый рассеянный взгляд.

Все, прощайте, не до него им теперь, да и ему через пятнадцать минут возвращаться. И тут вдруг — забыли чего? — баптисты:

— Доктор, пойдемте, пойдем!

Двое юношей увлекают его за собой — туда, туда! — по эскалатору вниз. Что случилось? Он прибегает в зал выдачи багажа и ищет глазами лежащее тело — ничего, все стоят.

Багаж у них потерялся, вот. Братцы, — они ведь все «братцы» — стоило ли его звать? Некому заполнить квитанции? Вас же встречают.

Встречающих не отличить от вновь прибывших: те же, не омраченные ничем лица. — И что? Никто не знает английского? Не могут адрес свой написать? А говорят еще: страна забвения родины. — Нет, даже букв не знают. — Давно в Америке? — Четыре года.

— Американцы, — объясняет один из встречающих, — такие добрые! Они с нами як с глухонемыми.

Багажа у баптистов — тридцать шесть мест, по два места каждому полагается.

Пока он возился с бумажками, самолет его улетел. Следующий — ранним утром, через шесть с половиной часов, он опять без труда меняет билет, он и должен был утром лететь. Теперь куда — в гостиницу? Пока доедет, пока уляжется — пора будет подниматься. Да и стоит гостиница долларов пятьдесят. Как-нибудь тут. Душ принять, конечно, хотелось бы — ничего, перебьемся, переодеться-то не во что.

Другой конец Земли — само по себе это давно перестало приносить удовольствие. Он бывает в городах с красивыми названиями — Альбукерке, например, или Индианаполис, и что? Везде — в Нью-Йорке ли, в Альбукерке, тут ли — одно и то же — красные полы, красно-белые стены, идеальная ровность линий, тонов, ничто не радует глаз слишком, и ничто его не оскорбляет. И всюду, как часть оформления, негромко — Моцарт, симфонии, фортепианные концерты, не из самых известных, в основном вторые, медленные, части. Кто играет? Орегон-симфони, Портленд-филармоник, какая разница? Не эстрада, не блатные песенки. А как-нибудь так устроиться, чтоб — совсем тишина? Разборчивый пассажир — пожалуйста, никто не удивлен — можно посидеть в комнате для медитаций. Посидеть, полежать. Медитаций? Именно так, размышлений, у нас вон в аэропортах часовни пооткрывали — но поразмышлять и неверующему полезно, опять ничьи чувства не оскорблены.

— А курить можно в вашей комнате медитаций? — вдруг спрашивает он, сам себе удивляясь.

— Курить? — Он с ума сошел? — Курить нельзя ни в одном аэропорту Америки.

Вопрос про «курить» отрезает всякую возможность неформального разговора, показывает им, что он человек опасный. Ладно, ладно, он будет курить в отведенных местах, на улице.

Аэропорт совершенно пуст. Можно хоть сумку свою тут оставить? — Нет, ручную кладь надо брать с собой. — Что, каждый раз? Даже не пробовать тут улыбаться, all jokes will be taken seriously, вологодский конвой шутить не любит.