Книга Свет в августе - Уильям Фолкнер

Он продолжал переводить им половину доходов, которых и целиком едва хватало бы ему на жизнь. "К счастью, я кое-что умею", -- говаривал он в то время. Отсюда -- вывеска, которую он сам аккуратно сколотил и сам написал, остроумно замешав в краску битое стекло, чтобы ночью под уличным фонарем буквы по-рождественски искрились:

ПРЕП. ГЕИЛ ХАИТАУЭР, Д. Б.

УРОКИ РИСОВАНИЯ

ИЗГОТОВЛЕНИЕ

РОЖДЕСТВЕНСКИХ И ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТОК

ПРОЯВЛЕНИЕ ФОТОГРАФИИ

Но минуло уже много лет, и учеников у него не было, а рождественских открыток и фотопластинок было мало, краска и дробленое стекло осыпались с полинявших букв. Их еще можно было прочесть, хотя, как и сам Хайтауэр, большинство горожан в этом не нуждалось. Лишь изредка нянька-негритянка со своими белыми питомцами останавливалась перед вывеской и читала вслух, праздно и тупо, как водится у этой досужей малограмотной публики, да приезжий, случайно попав на тихую, глухую, немощеную улочку, задерживался, чтобы прочесть надпись, и, взглянув на маленький, бурый, почти закрытый зеленью дом, шел дальше; случалось, приезжий поминал вывеску в беседе с каким-нибудь знакомым из местных. "А-а, да, -- говорил тот. -- Хайтауэр. Он там один живет. Приехал сюда священником пресвитерианской церкви, но жена ему подгадила. Повадилась тайком в Мемфис ездить, развлекалась там. Это было лет двадцать пять назад, когда они только приехали. Некоторые говорили, что он это знал. Якобы удовлетворить ее не мог или не хотел, и знал, чем она занимается. И вот, в субботу ночью, в Мемфисе, ее убили -- не то в публичном доме, не то еще где-то. В газетах -- шум. Пришлось ему уйти из церкви, а из Джефферсона уехать он почему-то не захотел. Пробовали его заставить -- для его же блага, ну и ради города, ради церкви. Церкви-то, понимаешь, это совсем ни к чему. Приезжают люди, слышат про такие дела, и вдобавок он из города выселяться не хочет. А он -- ни в какую. И живет там -- когда-то это была центральная улица -- с тех самых пор один. Теперь она хотя бы не главная. И то слава Богу. Правда, теперь уж он никому не мешает, и, думаю, почти все про него забыли. Сам по дому хозяйничает. Вряд ли кто зашел к нему в дом за двадцать пять лет. Не знаем, зачем он здесь остался. В сумерки или вечером, если идешь мимо, обязательно видишь: у окна сидит. Сидит, и все. А так его и не видать совсем -- разве, случится, когда в саду работает".

Так что вывеска, которую он сколотил и написал, значит для него еще меньше, чем для города; он уже не воспринимает ее как вывеску, как весть. Он и не вспоминает о ней, пока в сумерки не займет свое место у окна в кабинете. А тогда это -- просто привычный продолговатый предмет невысоко над уличной стороной лужайки; ничего не значащий; может быть -- такое же порождение трагической неизбывной земли, как кустарник и низкие раскидистые клены, выросшие без его помощи или противодействия. Он уже и не смотрит на нее -- так же, как не замечает, в сущности, деревьев, из-за которых наблюдает за улицей, дожидаясь ночи, мгновения, когда она наступит. В доме, в кабинете за его спиной -- тьма, и он ждет секунды, когда последний свет погасает в небе, и опускается ночь, и только слабым светом упорно дышит напоенная днем былинка и лист, задерживая на земле тихий свет, хотя ночь уже наступила. Теперь скоро, думает он, скоро. И даже про себя не говорит: "Еще осталось что-то от гордости и чести, от жизни".

Семь лет назад, когда Байрон Банч приехал в Джефферсон и впервые увидел маленькую вывеску: Гейл Хайтауэр, Д. Б. Уроки рисования. Рождественские открытки. Проявление фотографий, он подумал: "Д. Б. Что такое Д. Б. ", и спросил об этом, и ему сказали. Дрянной Безбожник. Гейл Хайтауэр, Дрянной Безбожник, по крайней мере -- для Джефферсона, -- сказали ему. И как Хайтауэр приехал в Джефферсон прямо из семинарии, отказавшись от других приходов; как он пустил в ход все связи, чтобы его направили в Джефферсон. И как он прибыл с молодой женой и вышел из вагона уже в возбужденном состоянии, объясняя, рассказывая старикам и старухам-столпам церкви, что он выбрал Джефферсон с самого начала, когда еще только решил стать священником; рассказывая с каким-то ликованием о том, как писал письма, как надоедал людям, как использовал все связи, чтобы его послали сюда. Местным слышалось в этом ликование барышника после выгодной сделки. То же, наверное, слышалось и старейшинам. Потому что они внимали ему холодно, изумленно, с недоверием, -- казалось, город как место жительства был нужен ему, а не церковь, не составляющие церковь люди, перед которыми ему предстояло служить. Словно ему безразличны были люди, живые люди, и хотят они его тут или нет. А к тому же он был еще молод, и старшие пытались охладить его радость и возбуждение разговором о серьезных церковных делах, об обязанностях их церкви и его собственных. Байрону рассказывали, что и спустя полгода молодой священник все еще был возбужден и все толковал о Гражданской войне, и убитом деде-кавалеристе, и о горевших в Джефферсоне складах генерала Гранта -покуда не получалась полная каша. Байрону рассказывали, что так же он говорил и с кафедры, так же на кафедре заходился, превращая религию в непонятный сон. Не кошмар, но чтото развертывающееся быстрее, чем слова в Писании, -- смерч какой-то, совсем оторвавшийся от земли. И старикам, старухам это тоже не нравилось.

Будто даже на кафедре он не мог отделить религию от скачущей конницы и покойного деда, застреленного на скаку. И в личной жизни, у себя дома, тоже, наверное, не мог отделить. Наверное, даже не пытался, думал Байрон, размышляя о том, что мужчине свойственно вытворять такое с женщиной, которая ему принадлежит, что поэтому-то женщинам и приходится быть сильными, и нельзя их винить за то, что они творят с мужчинами, из-за них и ради них, -ибо, видит Бог, до чего это мудреное дело -- быть женой. Ему рассказывали, что жена священника была маленькая, тихая с виду девушка, и городу сначала показалась бессловесной. Но в городе говорили, что будь Хайтауэр самостоятельным человеком -- человеком, каким следует быть священнику, а не таким, который родился на тридцать лет позже того единственного дня, которым он словно бы и жил всю жизнь, -- дня, когда его деда застрелили на скаку, -с ней бы тоже ничего не случилось. Но он таким не был, и соседи часто слышали, как она плачет днем или поздно вечером в приходском доме, и соседи понимали, что он не знает, как помочь беде, потому что не знает, в чем беда. И как, бывало, она даже не являлась в церковь, где служил ее собственный муж, -- даже в воскресенье, -- и люди глядели на него и недоумевали -замечает ли он хотя бы, что ее тут нет, помнит ли хотя бы, что у него вообще есть жена, -- когда стоит на кафедре, размахивая руками, и догма, которую он должен проповедать, вся перемешана со скачущей конницей, доблестью и поражением, -- точно так же, как на улице, когда он начинал толковать им про скачущую кавалерию, она мешалась с отпущением грехов и чином боевых серафимов, -- и, разумеется, старики и старухи решили в конце концов, что эти речи, произносимые в доме Божием, в Божий день, граничат с самым настоящим святотатством.

И Байрону рассказывали, что после года жизни в Джефферсоне лицо у жены сделалось застывшим, и, когда прихожанки посещали их дом, Хайтауэр встречал их один, суетясь, без пиджака, в рубашке без воротничка, и в первую минуту казалось, что он вообще не соображает, зачем они пришли и чего от него хотят. Затем он приглашал их войти и, извинившись, исчезал. Ни звука не слышалось в доме, покуда они сидели там в своих воскресных платьях, разглядывая друг друга и комнату" прислушиваясь и не слыша ни звука. А потом он возвращался одетый в воротничке, садился и говорил с ними о церкви и о больных, и они отвечали ему спокойно и оживленно, по-прежнему прислушиваясь и, может быть, поглядывая на дверь, может быть, гадая, известно ли ему то, что они уже считали известным.